[PMR]

Дома была книжка народного молдавского поэта времен СССР, 1950+ годов.
Этих стихов нет в интернете.
Интересно иногда. Тот мир с колхозами, соц. соревнованиями и прочим.

[PMR]

Крик против рутины

Так же, как поутру просыпаться,
привычно дорогам, лучам, мечтам
входить в твой стих, легко рифмоваться
и жить по затверженным образцам.


Не спросят — надо тебе иль не надо,—
сами они выполняют обряд.
Были б чернила да ручка рядом —
уже в дифирамбах они звенят.

Что вышло — поймешь, но что с них взыщешь,
бейся хоть об стену головой.
Словцом «сойдет» снисхожденья, как нищий,
просит стих беспомощный твой.

Я огрызаюсь горько и больно,
браню, как божка никчемного, зло:
как он терпел в то время, безвольный,
когда его ржавчиной обволокло!

Но голос юности издалека
(а может, он совсем недалек)
властно мои прерывает упреки
и мне самому возвращает упрек.

Мучит настойчиво и тревожит,
когтистый, ворочается в груди:
— Вот молодой, на тебя похожий,
прямо в глаза ему погляди...

Ведь было, ах, было упорным и цепким!
Говорю и вижу, тревожась,
то исканье, дотошное, рвущее щепки,
из того, что, желая, узнать не можешь.

И вижу его сердцу дающим обеты,
наивной, безумною верою горд
такую тяжесть нести по свету,
от которой и сам надорвался бы черт.

У жернова слов ради трудной удачи,
никем работяга не видим в пыли,
веял, дробил, голодный батрача,
чтоб люди с белым хлебом ушли.

Не розовый домик с лучами сквозными,
что выткан снующим легко челноком,
а век безымянной работы во имя
зерна одного, что правдой зовем.

Ни похвал, ни успеха,— но нет покоя.
Поэт? И во сне не сказал бы о том.
Но если даже случится такое —
другие пусть скажут, и то потом.

Вот с кем кое-где я вожусь порою,
встречаюсь, как будто совсем невзначай.
Молчит, улыбаясь, но я-то не скрою,
я знаю, он спрашивает: Отвечай!

А ты, круглый умник, пальцем грозным меня на прицел возьми.
Я с жизни своей рашпилем поздним ржавчину выскребу перед людьми.

1956

[PMR]

ПОЛЫНЪ

Сейчас — что спрашивать об этом?
Единственный порог в пути остался,—
шершавый камень, опаленный светом, —
в бесплодной суете не спотыкайся.

Бери свое — лишь ты будешь виновен в том,
что вернешься бирюком неправым
и запоздалой загнанной любови
найдешь росой залитые купавы.

Твоя тоска, как к сердцу она хлынет,
так юное вино лишь искрометно,
и горькое дыхание полыни
приносится степным горячим ветром.

Но ты не поливай полынь седую,
ее чужие смяли грубо кони,
и, чтоб ее не вытоптали сдуру,
ты лучше сам возьми и вырви с корнем.

Того Порога нет.И каждый шаг
отмеривает будничная косность,
бесповоротно сердце заглуша
и песню ту оставив безголосой.

Но все ж она, рожденная для жизни
доверчивей растет и освещает
твой путь глухой
и чистым солнцем брызнет
на торный след, что песню убивает.

1956

[PMR]

„ЭЗОП"

Есть у нас один такой в Хыртопе,
что вечно нос задумчиво сверлит.
Люди нарекли его Эзопом
за мудро-величавый вид.
— Айда, Эзоп, на ток!
— Посмотрим, поглядим...
— Айда, Эзоп, по хворост!
— Зачем спешить? — людей мы насмешим.
И вертит носом, и сверлит в носу,
и морщится, как будто съел осу.
Так мудрствовал всю жизнь свою Эзоп
и умником прослыл на весь Хыртоп.

Как только подоспеет сенокос,
от мала до велика — все на луг!
И звоном хорошо отбитых кос
округа наполняется вокруг.
Один Эзоп, к печурке прислонясь,
пыхтит от гнева, белый свет кляня:
— Что за народ пошел у нас сейчас?
Начать косьбу — и не спросить меня! —
Мы, было, взяли мудреца в работу:
— Пойдем косить!

А он: Пусть косит кто-то!
Сам я хочу руководить арбою.
Здесь человек потребен с головою,
чтоб знал он, где ярмо,
чтоб знал, где дышло,
а то бы как-нибудь чего не вышло! —
Решили мы, нарадовавшись вволю:
— Добро, Эзоп, твоя да будет воля!
— Эзоп пришел на помощь!
слух пошел.

Но в тот же день скандал произошел.
Проехавши не мало и не много,
хоть путь нетруден был и недалек,
впал наш Эзоп в раздумье на дороге,
поставив воз не вдоль, а поперек.
Сидит и задает себе вопрос:
— Как дальше быть?
Куда направить воз?
Толкать телегу нужно — если в гору,
под гору двинешь — нужно тормозить...
Так он с самим собою долго спорил,
решая, как вернее поступить.

Застопорил движение Эзоп:
грузовики, груженные пшеницей,
доедут до арбы его — и стоп,
и не вперед им, и не возвратиться.
Кричат шоферы:
— Снова с ним беда,
опять он ни туда и ни сюда!
И слышится от края и до края:
— Эзоп, давай дорогу урожаю!
Но всем в ответ
бурчит Эзоп угрюмо:
— А ну-ка тише,
не мешайте думать!

Не обошлось без смеха и без слез,
обрался возле воза весь колхоз.
Давайте ка снесем его домой,—
Колхозники решили всей громадой,
И мудреца с волами и с арбой
Мы на руках снесли в его ограду.

Он как на троне, на арбе сидел –
Сердитый вид и брови кверху задраны –
И только изредка гудел:
- Эй, тише,
Не швыряйтесь кадрами!
Мы бросили его, не тратя слов,
И все легко вздохнули:
- Оф!

А жизнь у нас ключом в колхозе бьет,
идет работа слаженно и споро,
один Эзоп работать не идет,
всё мается, ни в гору, ни под гору.
Так, мудрствуя, он доживет свой век,
решая разрешенные вопросы...
А мы рукой махнули всем колхозом: что взять с него?
Никчемный человек!

1956

[PMR]

Весенняя страда

То не ветры по полю задули,—
председатель потерял покой,
весь колхоз шумит-гудит как улей:
сев идет квадратно-гнездовой.

Председатель носится на скорых,
на дверях замки теперь висят,
нам сегодня не до разговоров,
телефоны пусть себе звонят.

Солнце разгоревшееся блещет.
Дал терновник почками сигнал
десяти термометров похлеще:
всех сельчан на склоны он согнал.

Каждый начеку и озабочен
главною ответственностью той.
— Председатель, как бы не просрочить
сев идет квадратно-гнездовой.

Председатель сутки не был дома,
только всем никак не угодит.
Например, столкнешься с агрономом —
караул немедленно кричит.

Что, мол, зябь на склонах не годится, ч
то, мол, дисциплины никакой,
если дождь, мол, к вечеру случится,
он за то ответит головой.

Всюду и во все сует дивчина
свой разгневанный курносый нос,
со своей прической петушиной
будоражит паникой колхоз.

Переспорить он ее не может.
Ладно, ладно, только скройся с глаз! —
И уйдет. Но речь ее тревожит,
словно неисполненный приказ.

Каждый начеку и озабочен
главною ответственностью той.
— Ладно, не кори, я не просрочу,
— сев идет квадратно-гнездовой!..

Вырастай-ка на полях колхоза,
развевая шелковые косы,
кукуруза, кто тебя сажал?
Я б глаза тому расцеловал.

1957

[PMR]

Судьба книг

В беге века ясно все само собой:
следуешь всечасно за своей мечтой.
Средь трудов, дерзаний, и забот, и слов
к своему призванью различаешь зов.

Степи вековые, сила бурных рек, говоры иные, тишь библиотек.
Это нам знакомо в стороне родной.
Вот он — клуб районный, город небольшой.

Лампочки пылают, льется яркий свет
и народ встречает: в добрый час, поэт!

Люди — коренасты, па скамьях сидят.
Наш писатель, здравствуй, что ты скажешь, брат?
Я молчу однако, говорит другой.
Помню здесь, в Буджаке, город небольшой.

Для подсказок память в помощь не зову.
Дни переживаний вижу наяву.
В городе объявлен комендантский час,
но огонь на площадь собирает нас.

Искры от пожара гаснут на ветру.
Но несут жандармы топливо к костру.
Дом библиотеки кажется слепым,
маленькая хата кутается в дым.
Удивленным взором мужики глядят.
Щелкают затворы: — Отойди назад!

А народ толпится, и на лицах гнев.
Кулаком грозится полицейский шеф.
Он, как на поверке, зло прищурил глаз: —
Генерал Чуперкэ лично дал приказ!

И кидает рьяно книги на костер.
В пламени багряном черный коленкор.
— Коммунизм я выжгу сталью и огнем.
Вот, как пепел книжный, мысль умрет о нем!

Список поименный — тот или иной —
кто там — запрещенный: Пушкин ли, Толстой,
Данте и Петрарка, Гёте и Гомер?—
Ненавидит красных домнул плутоньер.

Он не размышляет: тронь или не тронь?
Спешка подгоняет: марш, Шекспир, в огонь!
Книги молчаливы, на костре, в дыму,
стон их сиротливый слышен ли кому?

Ежится горбато хата на холме.
Дымные заплаты на ее стене.
Пишут донесенье, к козырьку — ладонь:
вредные творенья поглотил огонь.

[PMR]

Может спать привычно генерал-кретин,
кончился обычно бунт еще один.
Отчего ж жандармы не ушли с утра,
караулят жаркий пепел от костра?

Отчего ж упрямо, злобою светясь,
Те, что выживают в пламени разрух,
по стране витает их творений дух.
в сторону жандарма смотрят сотни глаз?

Сбоку наблюдает все босой мужик.
Азбуки не знаешь, так чего ж поник?
Мог ли шеф-сутяга все это понять?
Книги — не бумага, шрифт или печать.

Шеф его ругает, на язык остер.
Он не отвечает — смотрит на костер.
Может разгореться от огня костра
жажда правды в сердце ярче, чем вчера?

И когда кидали в пламя книжек строй,
ясен не тогда ли парню стал Толстой?
Кто с ним совладает? Это ж темный люд.
Ветер завывает, дует, зол и лют.

Развевает жаркий пепел на весь мир:
Пушкин и Петрарка, Горький и Шекспир.
Сила книг бесстрашных, звяканье оков,
по свободе жажда, к истине любовь.

Дух негодованья, слово, стих и песнь.
Странное свиданье? Иль единство есть?
Степи вековые, сила бурных рек,
говоры иные, тишь библиотек...
Да, сплетал все это в пламени костер,
кто хотел увидеть, помнит до сих пор.

Вот сегодня город — речь идет о нем:
был пустырь огромный, вырос светлый дом.
Это нам знакомо в стороне родной:
вот и клуб районный, город небольшой.

Лампочки пылают, льется яркий свет,
и народ встречает: в добрый час, поэт!
Люди — коренасты, на скамьях сидят.
Наш писатель, здравствуй, что ты скажешь, брат?

1957

[PMR]

Новый хлеб

Он проходит пажитью колхозною,
зерна тяжелят ему ладонь,
а кругом до кромки неба розовой —
океан колосьев молодой.

Корабли-комбайны величавые
за гектаром меряют гектар,
косари и жницы, будто плавая,
окунают в зернопад загар.

Как не ликовать и не гордиться им!
Брошенный в горячий чернозем,
труд их возвращается сторицею
в закрома, как в собственный их дом.

Не щадили рук и сердца жаркого,
реки пота в ниву пролились,
и колосьям дороги хозяева
одержимостью усталых лиц.

По жнивью колючему и тряскому
мчат машины в зное и в пыли
хлеб колхозный, золото крестьянское,
россыпь многотрудную земли.

Он молчит. Звенит страда колхозная,
зерна тяжелят ему ладонь,
а кругом до кромки неба розовой —
океан колосьев молодой.

Председатель, поубавь суровости,
озорным когда-то был за двух!
Так вдохни, как в первый день влюбленности,
запах трав и плевел горький дух.

В бездорожье, меж камнями острыми,
ног босых пролег упрямый след.
Затопчи тяжелыми колесами
ямы и ухабы прежних лет!

Ширь полей, раздолье океанское,
чуешь всплески радости в груди?
Хлеб колхозный, золото крестьянское,
сил тебе и счастья впереди!

[PMR]

Доброе лето

Новостей особых нету, но одной не утаю:
замечательное лето в нашем солнечном краю!
Это лето, эти росы, как в ребяческие дни,
подмывают бегать босым, перепрыгивать плетни...

И с подобными моими настроениями в лад—
вот он, легок на помине, за плетнем бушует сад.
Через миг стою, как в клетке как в зеленой западне.
— В сад забрался! С каждой ветки шепчут листья обо мне.

Не стыдите понапрасну, это, право, не беда,
не поддамся я соблазну, не затем пришел сюда.
Я хочу, коль выпал случай, посидеть у вас часок
да послушать, как пахучий под корнями бродит сок,

как дробит у переката Днестр гремучую струю,
когда золото заката красит листьев чешую,
когда песенка простая нарождается в душе
и теснится, нарастая, — не сдержать ее уже.

Пусть невнятна, бессловесна, но напев у ней хорош.
А о чем она, та песня, ты и сам не разберешь...

Вот уселся я под вишней, странной музыкой объят —
скрипкой дальней еле слышно пел мне розовый закат.
Эх, левада, сад зеленый, в листьях сонный ветерок,
передам ли приглушенный ваш вечерний говорок?..

[PMR]

Чу! Спускается с пригорка караульщик — хмурый страж,
строго смотрит он и зорко:— Значит в сад забрался наш?
Раз попал в такие клещи, так не стой, закрывши рот,
а не то совсем зловещий дело примет оборот.

И приходится поспешно объяснять по существу —
городской я или здешний, кто такой и где живу.
Слушал сторож и смягчался,— видно, сразу в дело вник.
Как же — с Буковым встречался, Крянгэ читывал старик.

И уклон литературный принимает разговор,
полемический и бурный закипел в леваде спор.
Собеседник, не робея, режет правду напрямик:
— Не достигли апогея! Слабоват он, ваш язык!

Я с улыбкой, хоть не сладко, поднимаю руки ввысь.
— Ну, а как у вас посадки? Хорошо ли прижились?
На тематику другую мне давно пора свернуть.
Только этак и могу я от разгрома ускользнуть.

Усмехнулся дед и тут-то в сад позвал меня, как в дом.
И под сводом веток, будто по туннелю, мы идем.
А куда — не до того мне, то забота не моя.
Я иду, себя не помня и дыханье затая.

Под плодами гнутся ветви — тот янтарен, тот бордов.
Сколько ж их на белом свете, удивительных сортов!
Сосчитай-ка их попробуй, им числа, пожалуй, нет.
И у всякого особый запах свой, и вкус, и цвет...

У сторожки, на опушке, сено ворохом сгребя,
засыпал я без подушки, улыбаясь про себя.
Вот и вся моя тут повесть, без особенных прикрас.
Не в новинку эта новость: лето доброе у нас!

[PMR]

Крупные звезды

Нынче звезды в Дубоссарах необычно велики —
то в кустах играют в жмурки, то дрожат на дне реки.

Волхвованием напевным будят ночь турбины ГЭС;
бороды седую пену о плотину чешет Днестр.

Расшумелся он, довольный делом рук своих:— Добро! —
с новым золотом мешая волн извечных серебро.

Грудь крепка у воеводы, путь-дорога далека,
по столбам идет к народу вдоль степного большака.

В клубы, в хаты,в сельсоветы — подымайся, земляки!
Входит с пригоршнями света, рассыпает огоньки.

В села солнечной Молдовы по-хозяйски строг и прост,
отягченный службой новой, вносит он охапки звезд.

Он шагает, не вздыхает, что дорога далека.
Заставляет пустыри он розоветь от вишняка.

Эй! Иляны-Косынзяны, миловидные с лица,
выходите на поляны, чтобы встретить молодца!

Он дорогой к Слободзее, к Пересечино пылит.
Музыкантов — в переулок, как обычай наш велит.

Хлеба свежего и соли да хмельного — на поднос!
То ли свет спешит к нам, то ли это ясный Фэт-Фрумос?

Вдруг явился на помолвку, на помолвку — неспроста!
И красавица Иляна с ним целуется в уста...

Мне, мечтателю, не веря, сам со сказкой быль сличи —
согласишься и поверишь, даже сидя на печи.

Видно всем, что знатный мастер к нам пришел на этот раз;
с золотыми он руками, с ясным блеском добрых глаз.

Одному ему под силу, помнить беды здешних мест
и о чем шептал уныло в прежней жизни прежний Днестр.

Закрома наполнив хлебом, этот витязь нам принес,
словно сняв с седьмого неба золотые гнезда звезд.

Малый рад ему и старый... В нашу хату — в добрый час,
витязь, звезды в Дубоссарах зажигающий сейчас!

[PMR]

Ночлег

На улице смеркается, растет мороз во мгле...
Решил я, чтоб не каяться, заночевать в селе.
Гостиницу разыскивать, плутать в селе теперь?
Дорога-то неблизкая. И вот стучусь я в дверь.

А домик на окраине.Гостей, видать, не ждут.
— Будь добр, открой, хозяин, мне. Не посчитай за труд!

Мне дверь, засовы двигая, открыли наконец.
Встречает, носом шмыгая, насупленный малец.
Хозяюшка мне, грешному, не рада — по всему.
— Мужик в отъезде, с лешим я осталася в дому.

Их спор прервал непрошено малец — гляжу — сердит.
Нахохленный, взъерошенный, вполголоса ворчит.
Гостей, видать, не жалуют — в неладный час пришел.
— Разденься, коль пожаловал, — хозяйка через стол.

— На лавке вон устроишься. Укрыться нечем, слышь.
Не обессудь — мы строимся, за всем не доглядишь...—
Мне б только лавки краешек — удобств я не ищу.

[PMR]

Невесела хозяюшка. Согласен с ней. Молчу.
Дрова в печи ворочает, вздыхает над огнем:
в избе, мол, тесно очень ей, скорей бы в новый дом.
Мол, потому сердитая — на стенах лес стоит,
а ей-то негде, видите ль, купить хоть сто корыт.

Намучились с железом мы. У нас привыкли так:
корыта нынче режутся и кроется чердак.
Неплохо черепицею? Но жесть — она видней!
Коль стали ею крыться все, и нам сподручней с ней.

Что дорого — то дорого. Раз в жизни — не беда.
Да деньги все на сторону уходят, как всегда.
А трудодни? Работаем, идут, как говорят,
— натурою чего-то там и сколько-то деньжат.

Теперь мы ждем правления — дадут еще тогда...
Эх, жизнь бы подлиннее нам и мир чтоб был всегда!
Беда, коль пост подкатится,— ведь в доме как на грех
непроданными значатся вино, чеснок, орех.

Сам знаешь цены здешние. За полцены отдать?
Хотим, как все, мы, грешные, продать — не прогадать.
Сельчане самолетами на Север — то ли труд?
Глядишь —и подработают, деньжонок привезут.

И мой туда заявится с орехами, вином.
В другой мы раз отправимся уж как-нибудь вдвоем.
В Москве хочу быть очень я Мне надо в ГУМ зайти,
— хорошая там очередь и дешево, поди.

От нас уехал надолго на целину старшой.
И с ним делиться надобно всем тем, что за душой.
Прислать винца домашнего он часто просит мать.
Ну как, скажи мне, нашему сыночку отказать?

Да что-то почта путает — хитер пошел народ!
Не принимает бутыля, бочонка не берет.
Конечно, трудно белкою вертеться в колесе!
Вино сыночку в грелках мы шлем в Кустанай, как все.
Нальем мы в грелки градусы, а грелки — в чемодан,
и он с обратным адресом поедет в Казахстан.

На почте люди мелкие. Но все ж борьбу ведем!
И все пустые грелки мы опять пошлем с вином.

Вот это самый старший мой, вступил он в комсомол,
о целине не спрашивай — он сам туда пошел.

А этот — словно в луже был! Ну как его не сечь?
Чего, негодник, слушаешь? А ну-ка, марш на печь!
Он знается лишь с обручем, со змеем да юлой.
И где все это собрано? Не делится со мной.

[PMR]

Все спички тащит из дому, повозится с гвоздем
и вдруг бабахнет выстрелом, как пушкой, под окном.

Такого же, наверное,во всей округе нет —
он знает только скверное в одиннадцать-то лет.
На миску, не разглядывай, жирей, — ты все не сыт.
Скажи спасибо дяде вот, что до сих пор не бит.

Спросил и я: — Услышим мы, что натворил герой?
Он молча носом шмыгает над ложкою пустой.
В ответ мне снова матушка: — Ума-то ни на грош.
С таким, как он, намаешься, чахотку наживешь.

Пустили спутник, слышала, так мой забыл про печь.
Всю ноченьку на крышах он готов его стеречь.
О, горе мое вечное, за ним не уследишь.
Он исчезает вечером и прячется, как мышь.

Нос щиплет зло мороз ему, а он в вечерний час
не сводит с неба звездного завороженных глаз.
Ну, вот фуфайку лешему мне зашивать опять...
Ох, что-то руки чешутся, ступай-ка лучше спать!

Такая, видно, долюшка — хорошего не жди,
дано мне это горюшко за все грехи поди...
Теперь ты извини меня, ведь ночка коротка;
укройся, время зимнее, теплее как-никак.

В беседе, что за сказкою, не кончить своего,
ведь сколько ни рассказывай, не выложишь всего.
И вот на печь ползком она взбирается с огнем.
И потянуло комнатным, уверенным теплом.

Молчу. Я рад спокойствию, внезапной тишине.
На лавке, где покоюсь я, приятно думать мне.
И мысли цепью длинною идут в зеленый край,
плывут в страну целинную, в далекий Кустанай.

И снова они вертятся, и сладко им в тепле,
хозяйка уж не сердится, и мирно на земле.
Не слышу жалоб, брани я, и прочен мир, пока
на печке бормотание и храп озорника.

1958

[PMR]

Звезда

За сельской дорогой прямою есть холмик, поросший травою.
Степные цветы за оградкой, и дата под надписью краткой.

Над красной звездой обелиска деревья склоняются низко...
Вон там, где трава закачалась, дорога солдата кончалась.

Сюда и донес он когда-то короткую юность солдата.
Настигнут осколком железным, он нал никому не известным...

Пришли сюда грустные вдовы — простые крестьянки Молдовы,
отрыли могилу солдату, поставили скорбную дату
и, полные братской печали, над свежей землей помолчали...
С тех пор за оградой резною цветы вырастают весною.

Над красной звездой обелиска деревья склоняются низко.
Когда ж начала она жизнь свою, в какой голове отважной?
В чудесном, далеком краю сошлись удальцы в рукопашной.
Все туже лоза винограда, все та же звезда и ограда...

К звезде этой нынче, живые, придите, как будто впервые,
и землю плугами вспашите. Спешите, живые, спешите!
У буков, за старой криницей, все поле засейте пшеницей —
чтоб, рядом с солдатом качалась, чтоб жизнь его век не кончалась.

1958

[PMR]

Сказка.

Когда ж начала она жизнь свою,
в какой голове отважной?
В чудесном, далеком краю
сошлись удальцы в рукопашной.

Вбить в землю стремятся друг друга,
как кол.
Вот первый по щиколку всажен,
но схватку с противником дальше он вел,
всадив до колен его даже.

Вновь вырвался тот — борьбе не конец!
По пояс вбит первый, как свая.
Но крепче был, видно, этот борец:
по глотку врага он вбивает.

Погиб несчастный? Останется ль
жив?
Стоит победитель в сомненье:
башку отсечет ли, за чуб ухватив,
на милость ли гнев свой сменит?

А старый певец будто видел тот бой
глазами и даром чабанского Гомера,—
и думал: «Кидать бы им, посох рукой,
не смерть была б удали мерой».

Глазами чарует старый хитрец
Н кто же тут сильный, кто слабый?
Он судит, как палицу кинет боец
К Большой Медведице в лапы.

На сутки – этот, на семеро – тот
ножом дед на дерене метит;
достал до вечности звездный полет
чудеснейшей палицы третьей.

Всем радостно слышать о славных делах,
а дети в герои избрали
того удальца, чей могучий размах
позвал их в небесные дали.

Вот сказка твоя...
Когда ночь настает,
по небу звездочкой алой
в тех высях бездонных спутник идет,
где палицы сказка искала.

Есть чудо чудес и звезда из звезд,
а мне ещё - образ из сказки,
где отблеск моих мальчишеских грез
и старой пастушьей побаски.

[PMR]

Вьюга

Зря сказал я, мол, зима-то нравом нынче слабовата.
Вот и бесится старуха неуемной завирухой;
выместить на мне ей надо горечь, злобную досаду.

Жгучей связкой прутьев льдистых хлещет мне лицо со свистом.
И безжалостный, губастый, трубы гулкие сграбастав,
сам морозище гуляка поем дразнится из мрака.

Лезет в щели, дует в трубы, Кишинев страшая грубо,
и от вихрей, от напора в страхе дребезжат запоры.

Слышишь? Мчится, ржет стихия, словно табуны лихие.
Ведьма в мгле часов бессонных гонит жеребцов взбешенных,
на погибель понукая, злоба в них кипит глухая.

Лесом гонит, гонит шляхом и, набросившись с размаху,
дымоходы ломит в раже, так, что стонет воздух даже.

Сорвалась, ярится, пляшет, помелом белесым машет,
и не заорет ей: — Баста! — тот морозище губастый.

Мир перевернуть им, что ли, чтоб найти ума хоть долю,
и узнать, что делать надо с дикой силою-громадой?

1958

[PMR]

А весна уж под горою


А весна уж под горою, подступает ко дворам,
терпкий сок несет с собою всем деревцам-сосункам.

Заждались её в народе,
Укоряют мал и стар —
мол, ушла и не приходит,
мол, не смотрит в календарь.

Что ж, она ведь озорница, нрав ее изменчив, но...
Но не стоит все же злиться, лично я с ней заодно.

На нее ведь взъелась слишком, злоязыка и хрома,
точно баба-скандалистка, прошлогодняя зима.

Бдит ночами, бьет поклоны, и вздыхает, и шипит,
и парней, в девчат влюбленных, сглазить ведьма норовит.

Ну-ка прочь, карга, поди ты, спета песенка твоя,
глянь, вспушилась на ракитах золотая чешуя.

Слышь, тебя ягнята дразнит,
с ребятней: скажи-ка, мол,
в склоке ль ты душой погрязла,
ум за разум ли зашел?

Слышишь, трактор в поле пашет
и звенят ручьи кругом;
нам весна платочком машет,
праздник Мая под окном.

1958

[PMR]

Наследство - палка для битья.

От отца на память палку суковатую храню —
мог бы выбросить на свалку или мог предать огню.
Но храню я то наследство, как наследства образец.
...Вспоминаю годы детства. Этой палкой мой отец
норовил измерить спину, спину сына своего,
если вескую причину находил он для того.

И — вполне педагогично, убедительно вполне
обучал дубинкой лично, по башке и по спине!
Я забыть не в состоянье- этой палки «письмена» —
варварское воспитанье, варварские времена.

Хоть и палка устарела — эта память давних дней,—
удивительное дело, будто я привязан к ней!
Эх, суровый землепашец, приложил ты много сил,
чтоб похожим на папашу вырос твой, крестьянский сын.

Я сегодня понимаю те старания твои,
с грустью нежной вспоминаю я тебя в кругу семьи...
Время вспять как будто катит, будто снова в детстве я,
будто вновь мне спину гладит палка веская твоя.
1958

[PMR]

Искусство и Литература.

Что значит искусство?
Литература?
Цитаты ищи. Находи точки зренья.
Ты весь извертелся и смотришь хмуро,
не просто связать все различные мненья.

Разбросаны книги.
Кто б нынче сложил их... Подушки измяты и простыни тоже.
Идеи смешались, одежда в чернилах,
из зеркала смотрит небритая рожа...

Да, братец философ... Не сладко, не сладко,
одна лишь наука господствует в доме!
Очистка картофеля, словно закладка,
лежит в этом толстом и умственном томе...

С кого тут спросить? Настоящая драма!
Кругом эрудиты. Жена рассуждает,
дочь бредит стихами, а теща упрямо
оккультному знанию служит — гадает...

Здесь все мирового значения факты.
Философ, опомнись! Ведь это — не шутка.
Борщ весь антитеза, в кастрюлях — абстрактность...
Погибель и мыслям твоим, и желудку!

Ну вот, согласился философ понуро,
кажись, с чертовщиною — литература.
1958