[PMR]

Тихо войдя в комнату, ворник и Лука успели услышать кое-что из баснословных обещаний Рареша.

— Я погиб! — вскричал он, завидев Болдура и, выхватив из-за пояса стилет, хотел вонзить его себе в грудь.

йоргу перехватил его руку.

— Не будь ребенком, стольник, — сказал Болдур как можно мягче своим огрубевшим в битвах голосом.— Как мальчишка говорил ты перед моим приходом; как мальчишка хочешь поступить и сейчас.

— Сжалься, пощади меня, ворник!

— Не о жалости речь! Нужно как можно скорее вывезти тебя из Молдовы, чтобы ты нам не путал карты.

Рареш бросил кинжал, склонился и поцеловал руку Болдура.

— Как думаешь, крестник? — продолжал ворник, поворачиваясь к Луке, чтобы уклониться от благодарностей Рареша.— Как думаешь? Сумеет он добраться до границы?

— Вряд ли. Днем люди его узнают, а если он будет прятать лицо, то вызовет подозрения. Ночью же его могут схватить стражники или дозорные, или же другие слуги твоей, господин ворник, милости.

Болдур задумчиво поглядел на Рареша.

На лице отрока не было еще и намека на усы или бороду; оно было чистое и белое, как у девушки, черты его сияли редкостной, неописуемой красотой, длинные полосы спадали по плечам, тонкий стан мог, по пословице, пройти сквозь кольцо.

[PMR]

— Надумал я, что делать,— сказал наконец ворник.— Принесите сюда девичье платье.

— Девичье платье? Разве ты, крестный, не знаешь, что на наш двор женщины спокон веку не захаживали?

— Ах да, я и забыл о причудах постельника! Как же теперь быть? Хм! Я бы послал к себе, да пойдут подозрения, догадки, то, се..;

йоргу, который до этой минуты скромно стоял в стороне, поклонился и нерешительно сказал:

— Вельможный ворник, я... мог бы сыскать девичье платье.

— Молодец, парень! И заметь, я даже не спрашиваю, где ты будешь искать его! Можно со мной иметь дело, верно? — боярин захохотал.

Веселье стало всеобщим, хотя, надо заметить, простодушный Иоргу послужил здесь только предлогом, ибо каждый из присутствующих имел свои причины радоваться: ворник.
благородству крестника, Лука — новой должности, Рареш — спасению своей жизни.

— Ну, ступай, Йоргу, и тащи сюда это платье; переоденьте стольника и пусть идет потихоньку к Венгерским воротам; ты же вели седлать двух коней: на одного сядешь сам, другого, с оружием и боярским платьем, возьмешь в повод; ждать будешь у Вороньей криницы. Понятно?.. Ну что ж, тогда прощай, стольник, храни тебя милостивый бог и пречистая дева. Деньги-то есть у тебя?

Рареш молчал, но слезы увлажнили его лицо.

Ворник вынул из-за пояса позолоченный кожаный кошель, набитый деньгами, и бросил на стол перед Рарешем.

— Вернешь, когда я буду в нужде. Лука, ступай за мной: его величество ждет тебя во дворце.

Ворник торопился, желая скорее избавиться от зрелиша, которое поневоле трогало его душу.

Рареш обнял Луку, поцеловал руку ворника и пролепетал несколько сбивчивых фраз, не в силах справиться с охватившим его волнением.

Ворник и Лука вышли.

[PMR]

Вскоре вернулся Йоргу, неся в руках девический наряд: венчик с цветочками, бусы, платье из тонкой польской ткани, с вырезом спереди, так что за ним виднелась сорочка, гладкий пояс с серебряными пряжками в виде змеиных голов, шелковую верхнюю юбку с вышитыми цветами и пару красных сафьянных туфелек.

Через несколько минут Рареш превратился в прелестную боярскую служаночку, единственным изъяном которой был слишком высокий рост.

Иоргу проводил красотку до ворот, заставив слуг ломать голову в догадках, откуда могло появиться в постельниковом доме столь юное и прелестное существо, а затем поспешил в конюшню, сел на коня и, держа другого в поводу, поскакал к Вороньей кринице.

— Куда собрался, брат? — закричал, открывая ему ро-рота, неугомонный ловчий Фокша.

— За земляничкой, братец! По ягоды!

— Ишь, кавалер! — язвительно прокричал ему вслед Фокша.

Добравшись до Вороньей криницы, которая находилась в небольшой дубовой роще поблизости от Сучавы, Йоргу поджидал Рареша не более получаса; Петр переоделся в мужское платье, препоясался оружием и уже собирался проститься с письмоводителем, как вдруг подскакал к ним Лука.

— Счастливая весть! — прокричал он.— Везу прощенье...

— Князь прощает меня? — встрепенулся Рареш.

— Тебя, стольник, он не может простить, а если бы и простил, тебе не следовало бы доверяться ему. А прощает он дядю моего, постельника Шарпе...

— Ура!— вскричал Йоргу, подпрыгнув от радости.

— Вот господарева грамота. Возьми ее, стольник, и вручи постельнику. Он укрывается в замке графа Андраша.

Рареш прочитал:
«Здоровья и счастья тебе, славный постельник! Возвращайся к нам без страха и подозрений. А если кто тронет тебя хоть пальцем, да будет проклят во веки веков, как Иуда Искариотский, да станет с ним то же, что стало с евреями, кричавшими против господа нашего Иисуса Христа: кровь его на нас и на детях наших!.. Так говорит тебе отец и господарь твой Богдан».

[roma48]

ипонамать! какие же вы, мамалыжники отсталые! Ухххх! абизяны!
Чалнмаре так обставить!

[PMR]

Глава XIV, которая, между прочим, больше всего должна прийтись по вкусу любителям пива

Целый год путешествовал Миху вместе с цыганами.

За это время, скитаясь по градам и весям или, лучше сказать, по лесам и горам, они разбивали свои шатры вблизи от всех крупных городов тогдашней Молдовы: Ясс, Васлуя, Бырлада, Текуча, Лэпушны, Орхёя, Байи...

Избиваемый и унижаемый в первые дни, Миху вскоре стал живым талисманом цыган, которые начали считать его чуть ли не вторым судьей, как называются у них вожаки.

Мальчик принес своим спутникам богатый доход.

Цыган Баро научил его воровать, цыганка Монда научила его ворожить; через несколько месяцев он превзошел обоих.

Восхищенные цыгане дали ему имя Пурочабо, то есть Дитя-старик-, старик умом, дитя летами.

Воровская сноровка Миху с особенным блеском проявлялась во время ярмарок, празднеств, на папертях храмов, где толпился набожный люд.

Однажды в Васлуе ему даже удалось снять со стана супруги бывшего великого ворника пояс с золотыми пряжками, выложенный драгоценными каменьями.

В другой раз в Яссах он ухитрился пробраться в дом уездного сборщика податей, спрятался под кроватью в одной из комнат, дождался ночи и передал цыганам через решетку
все, что плохо лежало, в том числе множество золотых и серебряных чарок, составлявших единственную в своем роде коллекцию, которой почтенный боярин был обязан щедрости своих подопечных. Затем Миху сам проскользнул меж тесными прутьями решетки — и был таков!

[PMR]

Украсть товар из мелочной лавки, стянуть блюдо в трактире, курицу со двора или кошелек из-за пояса было пустяком для такого мастера, как Миху.

К тому же, благодаря науке цыганки Монды, он стал великим докой в искусстве гадания.

Как и цыгане, Миху притворялся, будто узнает будущее, гадая по руке.

Молодые его лета лишь усиливали впечатление, производимое им на любопытных, которые основательно предполагали, что малое дитя не сумеет обманывать так ловко и проникновенно, как это делают взрослые. Они обманывали сами себя.

Гадая молодой и красивой женщине, Миху уверял, что ее любит знатный юноша, что он с ума сходит от страсти, что у них множество коварных и сильных врагов, но все ухищрения завистников окажутся тщетными, и влюбленных ожидает небывалое счастье, и т. д., и т. д.

Что правда, то правда, ибо где можно найти молодую и красивую женщину, которая не любила бы и не была любима, которая не подозревала бы весь свет во враждебных кознях и которая не надеялась бы в конце концов одолеть все препятствия?

Гадая дурнушке, Миху говорил, что по ней плачет монастырская келья, что жизнь ничем не радует ее, но что близится время, когда и ей улыбнется счастье и она выйдет замуж за храбреца, который давно обворожен ею и только не осмеливается обнаружить свой сердечный пламень.

Гадая старухе, он обещал ей долгую жизнь, добавляя со вздохом, что есть у нее родич, сын или племянник, который ее сердечно любит и либо уже находится в пути, либо только собирается в дорогу, но кручиниться не надо: он вернется с богатой добычей, удачно женится, подарит ей внука или БНуЧКу...

Примерно таким образом Миху вскоре превратился у цыган в настоящего идола; судья не смел трогать его даже кончиком своего грозного бича; красивейшие платья, попадавшие в руки цыган, отправлялись в сундучок оборотистого мальчишки; лучшие кушанья доставались ему; и— странное дело!— понимая, что он здесь значит, Миху чувствовал себя куда счастливее в обществе оборванных обитателей шатров, нежели в блестящих палатах постельника Шарпе, где его угнетало превосходство Луки, Йоргу и даже ловчего Фокши.

[PMR]

В день смерти Штефана Великого табор, с которым скитался по Молдове наш герой, оказался вблизи Сирета, неподалеку от Сучавы. Сирет считался по тем временам довольно большим городом, украшенным дворцами и храмами, знаменитым своими торговыми связями с Польшей, оружейными складами, где можно было купить саблю, лук, шлем и т. д.; ныне Сирет опустился до положения жалкого местечка, заселенного наполовину беженцами из Армении.

За стенами города, по правую руку от сучавского шляха, зеленела в те годы небольшая роща; слева, напротив нее, возвышалось длинное деревянное строение, где варили, продавали и пили пиво.

«Пиво? Столь современный, столь немецкий напиток в наших краях? Пиво в эпоху Штефана Великого? Какой анахронизм!» — запротестуют любезные читатели, едва взглянув на эти строки.

Ответим коротко, чтобы разрешить от поста тех, которые доныне не прикасались к пиву из патриотических побуждений, что это напиток ни германский, ни современный.

Прежде всего само слово пиво—«бёре» — совершенно нашенское: это отглагольное существительное, основой которому послужило слово «бя»—пить. Точно та же история и у славян, между тем немецкое название пива — Вьег — не имеет собственной этимологии.

Во-вторых, и по сегодняшний день все злачные места, где подаются у нас различные напитки, вроде пива, вина, водки и т. п., имеют в народе название «берэрйй», или пивницы, что доказывает их одновременное с пивом возникновение.

Если оба эти соображения покажутся кому-нибудь недостаточно серьезными, мы можем привести целый ряд исторических документов, из которых явствует, что вино было едва знакомо молдаванам XV и XVI веков, да и то в основном верхним сословиям, тогда как пиво, этот нектар современной цивилизации, являлось излюбленным напитком простолюдинов.

Молдавское торговое уложение Александра Доброго запрещает иностранцам заниматься пивоварением, этой чисто национальной отраслью хозяйства.

Итальянец Делла Валле, посетивший нашу страну в первой половине XVI века, недвусмысленно писал, что местные жители пьют исключительно сеге~0151а, то есть все то же пиво.

[PMR]

Итак, долой немецкое засилье! Да здравствует отечественное пивоварение! И да здравствуют вместе с ним те, кто, пусть даже и в пьянстве, не изменил славным обычаям предков!...

В помещении пивницы сидели, пили, пели и горланили крестьяне из окрестных сел, потому что был вторник, день, когда созвездия не благоприятствуют труду, но, по народным верованиям, покровительствуют возлияниям.

У открытых дверей ржали и били копытами десятка два коней, привязанных к огромной подводе из тех, что называют у нас армянскими возами; на подводе восседали два купца в черных платьях, длинноволосые и длиннобородые.

— Сдается мне, что облапошил нас проклятый таможенник,— говорил, качая головой, первый, с бородой наподобие вилки.

— Давай еще раз пересчитаем, — отвечал, засучивая рукава, второй, с бородой клином.

— Значит, так! По закону в Сирете с каждого коня берут пошлину по два гроша...

— Верно.

— Здесь восемнадцать коней, и мы должны были дать таможеннику тридцать шесть грошей, а взял он с нас втрое больше —две гривны и двадцать восемь грошей.

— Как же ты не понимаешь, Карапет, что мы купили коней в самом Сирете?

— Я все прекрасно понимаю, но что из этого следует?

— Закон гласит: где покупаешь коня, там платишь по четыре гроша за сделку.

— Постой, Ованес! По четыре гроша с коня — это выходит гривна и тридцать два гроша, а не две гривны двадцать восемь грошей.

— Видишь, какой ты упрямый, Карапет! А два гроша пошлины ты забыл?

— Ты сам все перепутал, Ованес! Уж выбирай что-нибудь одно: либо два гроша, либо четыре.

— Не два и не четыре, а шесть: по четыре за сделку'и йодва — пошлины.

— Да нет, дорогой, ты со мной шутки шутишь! По какому такому закону мы должны платить шесть грошей за коня?..

Покуда купцы переругивались, цыган Баро, который давно наблюдал за ними, растянувшись на траве возле шатра, поднялся, неслышно подошел к коням, отвязал самого красивого жеребца, ценою, по меньшей мере, в сто злотых, вскочил на него — и ходу!

Незадачливые барышники спохватились, когда он был уже далеко.

[PMR]

— Караул, грабят!— вскричал Карапет и, поспешно взгромоздившись на другого коня, пустился в погоню.

Несколько крестьян, стоявших у дверей пивницы с кружками в руках, так и покатились со смеху.

В это время на сучавской дороге показался всадник, мчавшийся как стрела в сторону Сирета. Когда он поравнялся с пивницей, его конь, не вынеся бешеной скачки и непрерывных ударов бича, рухнул как подкошенный и испустил дух.

— Разрази тебя гром!— крикнул всадник, вскакивая на ноги и поправляя необыкновенно широкий пояс — знак принадлежности к отряду господарских гонцов. — Разрази тебя гром!

Оглядевшись вокруг, он решительно направился к армянскому возу и потрепал по холке вороного коня с явным намерением отвязать его.

—Что? Что ты делаешь, человече?! — всполошился Ованес. ,

— Да разве ты сам не видишь?— хладнокровно отвечал гонец. — Коня отвязываю.

— Это мой конь!

— Скажи лучше, что был твой.

— Да погляди: вот у меня таможенная грамотка!—волнуясь затараторил Ованес, вытаскивая из-за пазухи помятую купчую.

— Сам погляди: у меня от господаря целый приказ!—со смехом возразил гонец, вынимая из-за пояса свиток с вислой печатью.

Цыгане и крестьяне столпились вокруг спорящих.

— Я, я, я сельский староста,— важно проговорил один из крестьян, пробираясь вперед.— Отвечай, по какому праву ты берешь коня?

— Я, я, я господарев гонец! — передразнил его незнакомец.— На, прочитай грамоту.

— А что в ней написано?

— Прочитай и увидишь.

— Да я не учен читать...

— Так ведь и я тоже... братец!

— Ну что ж,— рассудил староста,—коли так, делай, парень, как знаешь.

— Покорнейше благодарим,— насмешливо сказал посланец господаря, оседлывая коня.

— Что слышно в Сучаве?

— Старый господарь умер.

С этими словами гонец пришпорил коня и исчез из виду.
— Господарь умер, господарь умер!—повторяли все, крестясь и вздыхая. Потом крестьяне вернулись в пивницу и затеяли драку.

Ованес по-турецки проклинал разбойников-молдаван.

Тем временем цыгане собрались у своих шатров, чтобы держать совет, в котором Миху, понятно, принял самое живое участие. Было решено в ту же ночь не мешкая двинуться к Сучаве, где беспорядки и смута — неизбежные следствия кончины господаря — позволили бы этому пронырливому племени проявить во всей красе свои природные дарования.

[PMR]

Глава XV, в полной мере раскрывающая привилегии, которыми пользовались девственницы у наших предков

На третий день после вступления в должность Лука, немного прихрамывавший после происшествия в Козминском лесу и прозванный за это непочтительной чернью Костылем, отправил в тюрьму четырех цыган, которые под покровом ночной темноты пытались перелезть через степу в сад постельника Шарпе.

Таков был первый служебный подвиг нового великого ар-маша.

Из четырех цыган один был знаменитый Баро, наставник Миху в плутовском ремесле, конокрад, похититель лучшего жеребца из табуна Карапета и Ованеса; двое других были еще юные, но уже достойные аттестата зрелости выученики школы Баро; четвертый был мальчик лет десяти, ничуть не похожий на цыгана, хотя солнце и грязь изрядно закоптили его лицо.

Великий армаш в ту эпоху располагал безграничной властью над жизнью и смертью всех цыган, обитавших в Молдове. Господари никогда не вмешивались в столь низменные дела и без разбору утверждали любые решения, касавшиеся преступлений цыган и следовавших за ними наказаний; итак, Лука не задумываясь велел на следующий день посадить всех четверых на кол у Венгерских ворот.

Кол представлял собой деревянный шест длиною примерно в шесть локтей, над которым локтя на два возвышалась железная спица с тонким заостренным концом, предназначенным для прободения внутренностей осужденного таким образом, что железное острие на пол-локтя выступало наружу из горла или спины казнимого.

[PMR]

Палач приставлял к вкопанному в землю шесту лестницу, на которую затем и всходил, подтягивая осужденного за веревку, пропущенную под мышками и закрепленную узлом на спине; одновременно два помощника, или, как их называли, подмастерья, держали несчастного за ноги и подталкивали его вверх. Когда бедняга возносился таким образом на должную высоту, палач усаживал его на верхушку кола и бросал свободные концы веревки вниз; подручные натягивали их каждый со своей стороны, и железный стержень стремительно распарывал тело осужденного, крики и судороги которого лишь усиливали кошмар происходящего.

Вот так-то господарь и даже великий армаш легко могли составить по собственному вкусу обширную коллекцию, во многом сходную с коллекциями энтомологов, в которых жуки и бабочки нанизаны на иголки чрезвычайно аккуратно и тщательно, в строгом поименном порядке.

В описываемом случае фигурируют четыре кола, один из которых почти вдвое короче остальных; все они выкрашены в красное—цвет розы и любви, как уверяют поэты, то есть, конечно, те поэты, которым никогда не случалось видеть колов.

[PMR]

В красное были одеты также палач и его подручные. Гордо, как павлины, прохаживались они вокруг своих чудовищных орудий смерти; все трое, как и те, кого им предстояло лишить жизни, были цыгане; в эпоху Штефана только этому племени да еще иногда татарам доверялась завидная честь палачества.

Пространство вокруг колов на несколько саженей было ограждено железной цепью, охранявшейся множеством латников, ибо случалось, что народ, сбегавшийся на кровавое зрелище, порой ни с того ни с сего присваивал принадлежавшее только господарю право пощады либо, напротив, посягал на привилегию палачей приближать по своему произволу смерть осужденных.

Итак, вдоль цепи стояли латники, обычно пушкари, по происхождению боярские сынки; в военное время им полагалось охранять и заряжать орудия, а в дни мира на них возлагалась обязанность поддерживать общественный порядок.

Возле палачей, а лучше сказать, возле колов, раздетые, со связанными за спиной руками, с поникшими головами, с лицами, которые можно было бы назвать бледными, не будь они смуглы от природы, стояли четверо осужденных.

Мальчик беспокойно переминался с ноги на ногу и плакал.

[PMR]

— Молчи, проклятый! — крикнул Баро, с ненавистью глядя на него. — Молчи! Ты привел нас к дому постельника, ты подучил нас забраться в сад, ты довел нас до этого стыда • и гы же еще и скулишь!

Зри и ли иссх сословий, цехов, гильдий и возрастов, стол-пивтиеси вокруг, в один голос захохотали, услыхав про цыганский стыд.

Капитан пушкарей, который в отсутствие великого армата видал наказаниями, поднял руку и возгласил:

— Тише, люди добрые, а не то я велю всех гнать к чертовой матери! Эти вот мерзавцы, — он кивнул в сторону осужденных, — дерзнули ограбить дом, в котором живет сам великий армаш. Поэтому, согласно указу его величества господари Богдана, мы их с вашего позволения посадим на кол. Ну, а коли не будет вашего позволения, так не взыщите, и без него обойдемся! — добавил он, от души радуясь своей шутке. — За дело, ребята!

— С которого начинать, твоя милость? — спросил палач.

— С которого? Да вот хоть с этого молодца: он глядит веселей прочих! — ответил капитан, указывая на Баро.

— Пощады! Пощады, твое величество! — взмолился цыган, судорожно дергая плечами, словно пытаясь разорвать веревку, которая связывала его руки. — Пощады!.. Позволь исповедаться и причаститься! Позволь...

— Не богохульствуй, ворон! Исповедаться ему! Да кто ж не знает, что ты вор битый? Причастие ему подай! Ах ты...

— Так хоть начни с другого, твое величество! Вот с мальчишки хотя бы: это он нас навел, он научил!

[PMR]

Взоры зевак устремились на ребенка, но он не мог дать достаточно пищи для их ненасытного любопытства: голова его была низко опущена, длинные рыжие кудри закрывали лицо.

— Так тебя, значит, подучил мальчишка? — сказал капитан. — Тем хуже. Хорош же ты гусь, если тебя такой молокосос совратить может. На кол его, живо!

Палач положил руку на плечо Баро.

— Не хочу умирать! — неожиданно тонким голосом завизжал цыган. Не хочу! не хочу! не хочу умирать!..

— Оно и видно, — ухмыляясь заметил капитан.

Народ снова захохотал.

— Хватит возиться! — раздался из толпы чей-то нетерпеливый голос. — Пора и за дело!

Капитан быстро обернулся.

— Это кто же смеет указывать нам? А ну, выйди сюда, я тебя проучу!

— Да, да проучи его, твое величество! — как безумный лепетал Баро, надеясь хоть на несколько секунд продлить свое существование.

[PMR]

Однако дерзкий советчик не спешил отозваться на приглашение капитана, который был силен всей силой великого армата, опиравшегося, в свой черед, на мощь господаря.

— Ну ладно, начинайте, — проворчал капитан, успокоившись.

— Постойте! Постойте! — раздалось сразу несколько голосов из толпы. Народ расступился, и к месту казни приблизилась странная троица, возникшая, казалось, из трактирного дыма.

Это была старуха, до смерти пьяная, и два несколько более трезвых старика, державших ее под руки.

— Ссыночек каппи-пи-тан! — обратился один из них к офицеру. — Ннет, слышь, ссынок! По сстаринному оббычаю... ссам видишь... ддевственная ддева... ссам поссуди... ик! из-зба-за-вительиица оссужденных...

Чтобы читатели могли понять смысл этой невнятицы —• ибо нередко даже косноязычие пьяницы наделено смыслом,—-напомним о старинном народном обычае, который сохранился у нас до эпохи фанариотов; согласно этому обычаю, самый страшный преступник мог быть избавлен от смертной казни и отпущен на волю, если находилась девственница, которая соглашалась выйти за него замуж.

Этот прекрасный обычай, насколько нам известно, зародился еще у древних римлян, доказывая убедительнее любого другого довода моральное превосходство наших предков, справедливо полагавших, что не может быть непоправимо плох человек, с которым столь ангельски чистое, нежное и невинное создание, как девственница, согласно навеки связать свою жизнь...

[PMR]

Капитан, солдаты, зрители — весь народ в который раз покатился со смеху, глядя на этот триумвират, с трудом сохранявший равновесие, и выслушивая необыкновенное предложение старика, предложение тем более неосуществимое по нашим тогдашним законам, что молдаванка, вздумавшая выйти за цыгана, была бы немедленно и жестоко приведена в чувство, а цыганка и вовсе не считалась за человека.

— Ну что ж, дедушка, — сказал капитан, подмигивая толпе, — дело серьезное, надо подумать. А где же это ваше сокровище? Девица где?

— Ккак хххде? Дда вот она!.. Осмотри ссам... здесь она, ссынок.

— А что?! — возопила старуха и попыталась подбочениться. — Рразве не видно, что я девица? Может, кто-то нне верит?..
Трудно описать невообразимое веселье, поднявшееся при этих словах. Раздались крики: «Слава тебе, дева пречистая!»

— Что, возьмешь эту молодушку? — обратился капитан к Баро.

— Возьму! Возьму, твое величество!

Тут мальчик, который до сих пор стоял потупившись возле самого короткого из четырех колов, вдруг встрепенулся и жалобно закричал:

— Меня возьми, тетенька! Меня! И я хочу жениться!

— Ввозьму, ммаленький, — успокоила его сердобольная старуха, язык которой окончательно стал заплетаться. — И ттебя ввозьму, и его ввозьму; я ввас оббоих ввозьму!

Снова хохот.

— Ох, довольно! Помираю со смеху! — выдавил капитан. — Давайте уже кончать. Берите жениха, ребята!..

Шел второй час бурного веселья в преддверии мучительной казни несчастных цыган. Казалось, на сей раз колы наконец напитаются их кровью... но нет! неожиданно вмешалось новое обстоятельство.

Окруженный конной свитой, на дороге показался постельник Шарпе, который, призванный письмом господаря, возвращался из венгерской земли.

Народ, хорошо знавший боярина и тепло вспоминавший о нем, особенно когда не приходилось постоянно иметь с ним дело, заволновался. Послышались возгласы: «Да здравствует постельник!»

Капитан поспешил подойти к руке боярина.

— Что вы здесь шумите, братцы? — спросил постельник.

— Да вот, наказываем этих бродяг. Не постыдились даже на твой дом посягнуть, твоя светлость.

Боярин бросил взгляд на приговоренных.

— Как? И этот мальчуган с ними?

— Это он, он подучил нас, вельможный пан! Пощади, твое величество! — снова забился Баро в руках палачей.

— Врешь, фараон! Такой малыш не может быть вором1 Освободишь его и пришлешь ко мне домой, слышишь, капитан?,.

[PMR]

Глава XVI, из которой наконец становится ясно, что такое судьба

Вернувшись домой, постельник первым делом отправился в баню.

Обычай этот, вместе со словом баня — Ьа1пеит — оставили нам в наследство римляне.

В старину, когда закладывали в нашей земле какой-нибудь новый город, самыми главными и самыми первыми зданиями, вокруг которых воздвигались потом остальные городские строения, были церковь и... баня.

Но, кроме публичных бань, то есть того, что римляне называли Ыегтае — термы, почти в каждом боярском доме, особенно у состоятельных хозяев, имелась собственная баня, побольше или поменьше, устроенная с большей или меньшей роскошью.

Баня постельника Шарпе находилась в левом крыле его дворца, представляя забавную смесь греко-римской архитектуры с более современным мавританским, или арабским, стилем.

Главное помещение было круглое, пол переходил в ступени, охватывавшие большую часть окружности в виде подковы. Посередине располагался на четырех опорах восьмиугольный камень. Вокруг него через отверстия, пробитые в мраморе, били струи холодной воды, напор которых можно было по желанию увеличивать или уменьшать. Падая на камень, докрасна раскаленный печами из-под полу, вода превращалась в пар. Сквозь маленькое круглое оконце в высоком куполе пробивались солнечные лучи.

[PMR]

В соседней комнате, квадратной и без купола, располагался эллиптической формы бассейн с колодезной водой, в которую, выйдя из парной, бросался купальщик, переходя затем в соседнее помещение, устланное турецкими коврами; там он отдыхал, натирался благовониями, причесывался, одевался — сам или с помощью слуг.

Строителем этой бани был Ибн-Шабрут бен Ицхак, испанский еврей, бежавший с Иберийского полуострова от преследований инквизиции после изгнания мавров. Он нашел пристанище в Молдове, где и блистал теперь своим зодческим искусством. Кстати, именно он перестроил оба крыла постельникова дворца, добавив к левому баню, а к правому — домашнюю часовню, куда и направился постельник после купания.

Там поджидал его наш знакомец — преподобный отец Со-фроние Гангур, домашний духовник; были там ворник Бол-дур и гетман Арборе, которые поспешили приветствовать возвращение друга, великий армаш Лука Костыль, простодушный грамотей йоргу, который после возвышения Луки стал хорунжим, и ловчий Фокша; наконец, там была вся бесчисленная дворня, заполнявшая блестящий дворец, одного из самых славных магнатов Молдовы.

[PMR]

Забавна была эта православная часовня — создание иудейского зодчего, выполненное в магометанском вкусе.

Самым примечательным в ней были арабески, украшавшие стены, черный мрамор в сочетании с золочеными барельефами; тонкие колонны из розового камня поддерживали просторный амвон, изваянный а дюгпо, то есть светло, солнечно, и отделанный золотом; пол был выложен мозаикой, поражавшей изображениями самых фантастических растений и цветов, выполненных живо и разнообразно.

Но возвышенное искусство мавританского архитектора никак не вязалось с иконами кисти византийского богомаза, не только неизвестного, но и безусловно достойного оставаться в забвении. Святой Георгий верхом, со шлемом, в котором он мог бы уместиться сам и устроить стойло для своего коня, пронзал копием дракона с языком наполовину красным, наполовину голубым; засим следовала картина страшного суда, на которой бесы терзали несчастных грешников, корчивших рожи скорее от смеха, нежели от мук, и т. д.

Войдя в притвор часовни, постельник крепко обнялся с Болдуром, Арборе и Лукой, сказал: «Здорово, ребята!» дворовым людям, которые по очереди подошли облобызать его руку; поцеловал и он десницу преподобного отца Софроние, а затем, вступив в церковь после многих крестных знамений и коленопреклонений, встал вместе с боярами на клиросе.

Отслужив божественную литургию, преподобный отец Софроние произнес проповедь столь прочувствованную, что она вызвала слезы на глазах всех слушателей.

В основу своей речи положил он евангельский текст: «И не знаешь ни дня, ни часа...»

История поспешного бегства и счастливого возвращения постельника Шарпе послужила красноречивому священнику превосходным материалом для толкования этого текста.

С убедительностью и напором, которые выдавали в благочестивом проповеднике пылкого доктора права, он как дважды два доказал присутствовавшим, что над каждые смертным властвует некая высшая сила, именуемая на языке истины рготе, а на грубом наречии низкой черни — судьбой.

— В далекой Италии рождается астролог... Кто бы мог подумать, братья, что рождение этого астролога находится в сокровенной таинственной связи с душевным покоем некоторого великого боярина в нашей Молдове? Да и что мог сделать итальянский звездочет с молдавским вельможей? Ничего... Однако же судьба сводит их, и из соприкосновения рождается несчастье.

[PMR]

Беспутная старуха, запродавшая душу диаволу, пытается погубить господарского лекаря... Кто бы предположил, что козни этой старухи приведут к возвращению нашего боярина с чужбины? И все же рок свел вещи таким образом, что племянник помянутого боярина спасает жизнь господар-скому доктору, а господарь, в награду племяннику, призывает из опалы дядю, что никак не могло бы статься, если бы ворожея не спятила с ума!

Разве это не перст провидения, братья, указующий нам, что бренный человек слепо бредет по пути, предписанному ему в божественной книге жизни еще от начала дней?

Склонимся же смиренно пред тайной волей господа, приемля с терпением и благодарностью судьбу, ниспосланную нам властителем земли и неба...

Из часовни постельник и его гости вернулись в палаты, где их ожидал стол, накрытый белой, обшитой по краю золотом скатертью, с серебряными приборами, а перед каждым блюдом стоял отделанный серебром стакан из рога зубра, до краев полный пивом, сваренным с сахаром и яйцами по рецепту, завезенному нашими предками из Речи Пос-политой. На подносе, расположенном в центре стола, лежали румяные колбасы, один вид которых возбуждал аппетит; на другом блюде было масло, на третьем — хлеб.

Преподобный отец Софроние прочитал застольную молитву; все, кроме Луки, сели.

— А ты, племянник, отчего не садишься? — спросил Шарпе.

— Полагаю, не подобает мне сидеть среди столь знатных особ.

— Унижение паче гордости! Садись без церемоний, разрази тебя гром! — заворчал ворник Болдур. — Садись, крестник, а то, ей-богу, когда я вижу стоящего над душой армаша, все мне чудится, что меня усадили, чтобы удобнее было снести мне голову.

Лука присел в уголок стола.

— А помнишь, ворник, а помнишь, — сказал гетман, по обыкновению растягивая слова, — как ворожила нам проклятая жидовка: тебе нагадала, что ты умрешь на плахе, а я — я под пыткой...

— Молчи, гетман, не ровен час!..

— Нет, вы мне, братцы, лучше растолкуйте, как это сподобил меня бог пережить государеву немилость и снова увидеть дорогую нашу родину. Как это пощадил меня господарь, зная, что бесстыжий звездочет судил мне стать
убийцей маленького княжича, упаси бог и думать про такое!

— Я, Арборе и доктор Джеронимо без конца просили за тебя; все было напрасно. Наконец в день, когда пожаловал господарь Луку великим армашем, изволил он молвить: «А жаль, парень, что нельзя мне простить твоего дядю!» — «Твое величество, — смело ответил ему Лука, — я знаю, отчего ты не можешь простить его; но соблаговоли припомнить, что сказал звездочет. Он предсказал, что княжич сперва побьет множество татар и турок, и лишь потом его жизни будет угрожать опасность. Так ведь до тех пор далеко еще!» Надоумило же этого желторотого Луку, разрази его гром! Князь, как услыхал такие слова, задумался, а потом и простил тебя, постельник.