[PMR]

Однако именно косоглазие Богдана имело для его будущих подданных более серьезный вес, нежели любой другой телесный недостаток; отвращение к нему было предопределено самим святым писанием, ибо евангелист Лука говорит в главе XI: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будет худо, то и тело твое будет темно».

Это огорчительное обстоятельство, а также народные волнения, имевшие целью возвести на трон Рареша, доказали Богдану необходимость принять чрезвычайные меры. Итак, в то время, как Штефан Великий был при смерти, молодой князь, во-первых, послал глашатаев объявить наутро свободные выборы господаря, а во-вторых, пригласил во дворец все того же вездесущего Флиондора.

— Скажи, армаш, как по-твоему, кто будет против меня?

— Бежан, городской голова...

— Раз.

— Белибоу-син-Крэчун, староста мясников..,

— Два.

- Тетушка Деспа...

— Эту в сторону: я не боюсь бабья.

— Еще скорняки...

— Ну, довольно... А о самом главном моем враге, о Ра-реше, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Он исчез, твое величество.

— Хотб из преисподней достать его, ясно? Ты мне. головой ответишь!

Флиондор склонился в глубоком поклоне.

— Так вот, — продолжал Богдан, немного успокоившись,— надо посадить всех, кого ты назвал, в Красную башню, а то, не ровен час, не было бы смуты.

— Хорошо бы, — смиренно добавил Флиондор, — хорошо бы дать народу... поучение...

— О чем ты?

— Я хочу сказать, хорошо бы... так и родитель твой поступил перед выборами..,

— Говори яснее!

[PMR]

— Да вот... парочку бы колов...

— Вдоль дороги на поле Правосудия? Хм...

— Ты сказал, твое величество.

— Что ж, неплохая мысль. Возьмешь из тюрьмы трех жидов, трех армян, трех цыган и трех татар — чтоб ровно была дюжина — и на колы... для поучения, как ты выра-жаешься.

Флиондор поцеловал полу его платья и удалился.

Вошел великий логофет, знаменитый Иоанн Тэут.

— Что новенького, отец логофет? — спросил Богдан.

- Желаю здравия твоему величеству.

— А дальше что?

- Осмелюсь доложить твоему величеству: тут на завтра маленькая загвоздка предвидится...

— Ты сказал: загвоздка?

— От всего Фэлчиуского уезда в Сучаве один только воевода Костя.

— И что же?

— А то, что не выходит, как должно. Не может один человек избирать тебя господарем от целого уезда.

— Да ты шутник, отец логофет, шутник... Возьмешь людей от других уездов, там, где их лишек, и поставишь под стяг воеводы Кости, как если бы они явились от Фэлчиу. Никому и в голову не придет... а если бы и пришло, кто посмеет пикнуть?

— Так ты мне велишь, мой господин?

— Так велит тебе твой господарь...

[PMR]

И вот, после того как придворные присягнули Богдану, после того как Петр Рареш скрылся, после того как главари противников Богдана были брошены в застенок, а остальные устрашены видом двенадцати человеческих тел, корчившихся на колах, — после всего этого народ продолжал верить, что господарь, который будет избран на поле Правосудия, взойдет на престол согласно обычаю, по воле и хотению всех жителей Молдовы, как называет это летописец Урёке.

Поле Правосудия, окрещенное так, вероятно, потому, что здесь от века ставили народ на правеж в национальном масштабе, выбирали господарей, принимали решения о войне и мире и пр., представляло собой широкий зеленый прямоугольник, охваченный пологим склоном холма. Посредине склона был установлен шатер, который мы можем описать словами народной песни:

Ох, красив, красив шатер,
Словно радужный ковер,
А узоры-то на нем
Отливают серебром,
Золотые вензеля,
Тру-лю-лю да тра-ля-ля..,

[PMR]

У входа в шатер стремянный держал под уздцы вороно* го, с белыми бабками, коня такой красоты, что при взгляде на него не хотелось смотреть ни на седло, ни на булаву, ни на стремена, слепившие блеском золота и драгоценностей.

Справа от шатра стояли под развевавшимися стягами иерархи, старейшим и.з которых был Син Георге, архиепископ сучавский. Впеоеди всех, поддерживаемый под руки двумя архидиаконами, стоял дряхлый митрополит Феоктист; его окружали пресвитеры и архимандриты в блестящих церковных одеяниях из камки.

По левую руку от шатра стояли великие бояре в аксамитовых платьях тонкой выделки, с кушаками, отвисавшими под тяжестью драгоценностей, в собольих шапках. В глазах пестрило от разнообразия цветов и золотого шитья. Каждого боярина окружало по нескольку молодых оруженосцев: один держал фамильный стяг, другой — поводья коня, третий и четвертый просто бездельничали, пыжась, как павлины, в своих красных, зеленых, голубых платьях, вышитых белыми, желтыми, пурпурными нитями. Солнце блестело на щитах и саблях. Великий логофет Иоанн Тэут и мужи совета с жезлами в руках, по чину и званию каждого, стояли в челе прочих.

У подножья холма блистал двор: пажи в куньих и

лисьих плащах с подбоем, гвардейцы дворцовой охраны с длинными тесаками у пояса и сверкающими пиками, рейтары в блестящих кольчугах и шлемах и другие.

На просторной луговине перед шатром развевались тридцать хоругвей с гербами тридцати уездов, на которые делилась тогда -Молдова. Под каждой хоругвыо собран был. цвет уезда, бояре и дворяне, а возглавлял их уездный воевода.

Дальше теснились уже не столь блестящие купеческие гильдии и ремесленные цехи, суровые, понурые. У них были свои знамена и свои начальники, называвшиеся старостами. Наконец, за торговцами и мастеровым людом жужжали пчелиными роями нестройные толпы простонародья.

После того как собравшиеся преклонили колена и митрополит прочитал положенную молитву, над опущенными головами в глубоком молчании раздался голос великого логофета:

Рухнул столп земли нашей, брагья! Смерть одолела непобедимого нашего господаря, с коим обратили мы вспять столько незваных гостей изо всех стран света... Теперь новой нам надобно опоры. Для того и собрались мы здесь, чтобы вместе, по доброй воле, без насилия и лукавства, выбрать себе господаря и повелителя. Итак...

[PMR]

Здесь Иоанн Тэут замолк, набрал воздуху в грудь, обвел поле Правосудия орлиным взором и, возвысив голос, вскричал:

— Многая лета господарю Богдану!

В ту же минуту из-за спины логофета послышались три еще более зычных голоса:

— Слава господарю Петру!

Бояре и духовенство, сбитые с толку, словно языки проглотили.

Кое-кто из придворных выкрикнул было имя Богдана, однако сторонники Петра быстро заставили их умолкнуть.

Уездные хоругви повторили: «Слава господарю Петру!»

Гильдии и цехи повторили: «Слава господарю Петру!»

Толпа повторила: «Слава господарю Петру!»

Представьте себе положение Богдана, который маялся в блестящем шатре посреди склона, с нетерпением ожидая минуты, когда сможет предстать перед народом на арабском скакуне, с гордо поднятой головой.

Внезапно раздался нечеловеческий крик: «Покойник! Покойник!»

Многие осеняли себя крестом и в ужасе падали ниц перед страшным видением.

Полусидя на ложе, которое несли четыре боярина, к холму приближался Штефан Великий.

Справа и слева от него степенно шествовали палачи; каждый из них держал в одной руке секиру, в другой дубовую колоду.

[PMR]

Глава XI, из которой читатели могут уяснить себе, что такое «свободные выборы», какими они были во все времена.

Если помните, как раз в ту минуту, когда гетман Арборе просил снисхождения к постельнику Шарпе, господарь Штефан Великий впал в забытье.

Этот полулетаргический сон, предшественник смерти, длился восемнадцать часов.

Сильный шум за стеной привел умирающего в чувство.
— Что... что там? — спросил он еле слышно.

Ответа не было.

Шум становился все громче.

— Его надо разбудить! Надо! —в ярости кричал кто-то.

— Что случилось? — повторил Штефан окрепшим голосом.

Двери как бы нехотя отворились, и на пороге вырос во весь свой огромный рост молодой боярин, которого слуги напрасно пытались удержать за руки.

— Барбовский, ты? Войди... Оставьте его!..

Слуги повиновались. Боярин приблизился к ложу господаря, стал на колени, поцеловал его холодную руку и, не поднимая головы, пробормотал:

— Хозяин! Через час, самое большее через два Богдан будет низложен и, может быть, даже...

Штефан поднялся стремительно, как в былые годы.

— Бунт?! Как? Где? Кто осмелился?..

— Твое величество! Четыре боярина решили сегодня на поле Правосудия кричать Петра: Иеремия Худич, Филипп Даждьбог, Гаврила Бучум и... и я. Угрызения совести замучили меня, и я предал своих товарищей. Теперь слово за тобой, хозяин!..

[PMR]

Барбовский поднялся на ноги и вытащил из-за пояса кинжал.

— Но и грязный предатель недостоин жить! — пробормотал он сквозь зубы.

С этими словами он вонзил нож себе в сердце и упал.

Так падает под ударом молнии вековая ель.

Услышав шум, в опочивальню вбежали шестеро бояр.

— Кужба, — сказал господарь, — приведи доктора, пусть посмотрит: может, он еще жив....

Один из бояр поклонился и вышел.

— Ты, Палица, кликни палачей...

Вышел и второй.

— А вы, — обратился Штефан к оставшимся четырем,-^ поднимите ложе и несите меня на поле Правосудия.

Господаря нельзя было узнать. Его глаза, еще несколько минут назад тусклые, теперь лихорадочно блестели. Голос снова стал чистым и звучным, движения — решительными и величественными.

Вот как случилось, что неожиданное явление «покойника» повергло в ужас толпу, собравшуюся на поле Правосудия.

Бояре опустили ложе на траву рядом с митрополитом.

[PMR]

Штефан оперся рукой на плечо одного из бояр, огляделся вокруг и с суровым видом позвал:

— Иеремия Худич! Филипп Даждьбог! Гаврила Бучум!

Три боярина, побледнев от страха, вышли из рядов и

остановились в некотором отдалении.

— Ближе!

Бояре сделали несколько шагов вперед и бросились на колени.

— Пощади! Пощади, повелитель!

— Установите плахи и держите секиры наготове, — сказал Штефан палачам.

Гробовое молчание воцарилось над огромным полем, не слышно было даже дыхания многих тысяч людей.

— Ты, Худич, бросил знамя в Козминской сече. Так ли?

— Так, повелитель...

— Голову на плаху!

Худич поднялся, и к нему вернулось все хладнокровие воина, привыкшего смотреть смерти в лицо.

— Ты, Даждьбог, писал тайно к Цепелушу Валашскому, чтобы шел против меня на Молдову. Припоминаешь?..

— Смилуйся, твое величество!..

— Голову на плаху!

[PMR]

Приблизился митрополит Феоктист, исповедал и причастил осужденных*

— Бог их простит! — молвил Штефан и добавил тише: — Хорошо бы он и меня простил...

Через мгновение головы мятежных бояр, снесенные ударами умелых секир, покатились к ногам потрясенных зрителей.

— Ты, Бучум... Но здесь нет третьей плахи. Ты прощен.

Боярин, который приготовился вслед за старшими товарищами мужественно встретить смерть, услыхав о прощении, лишился чувств.

После этого Штефан повернулся к народу и сказал, нажимая на каждое слово:

— Я здесь не для того, чтобы препятствовать вам выбрать господаря по своему разумению. Вы вольны избрать кого хотите. Просто милостью всевышнего были мне дарованы еше несколько часов жизни, и я решил исполнить последний свой долг и покарать изменников... А теперь ставьте себе другого хозяина. Кого вы хотите?

Все, все как один вскричали: «Слава господарю Богдану!»

Штефан велел придворным отнести его обратно во дворец.

Через несколько часов он тихо скончался.

Едва унесли с поля старого властелина, за шатром на холме заныли трембиты, запели трубы.

Богдан, откинув полу шатра, явился народу и сел на коня.

Поле задрожало от приветственных кликов... Трудно только начать.

Молодой господарь поклонился на все четыре стороны и поднял руку, призывая народ к молчанию.

Все онемело.

— Спасибо, братья! — сказал он звучным чистым голосом. — Благодарствую! А чтобы вы знали, что я буду жаловать вас как истинный родитель, объявляю прощенными всех согрешивших против меня!

Снова грянули здравицы.

[PMR]

К Богдану приблизился великий армаш Флиондор.

— Так, значит, твое величество, прикажешь выпустить тех, кого мы взяли нынче ночью?

— Выпустить? С какой стати?

— Но ты... прости, повелитель... но ты сам сказал, что прощаешь врагов своих...

Взор господаря посуровел.

— Рареша ты нашел?

— Нет... еще нет, — ответил трепеща злосчастный Флион-дор.

— Ко мне, ворник! — позвал Богдан боярина Болдура, задумчиво стоявшего в стороне.

— Приказывай, повелитель!

— Ты говорил как-то, что твой крестник...

— Крестник мой Лука, племянник постельника Шарпе, вчера спас жизнь доктору твоего величества и усмирил бунтовавших мясников.

— Так вот скажи ему, что я его назначаю великим ар-машем. А этого, — он показал на Флиондора, — вели _ запереть в башне.

— Крестник мой слишком молод, твое величество.

— Не беда, состарится. Пусть он только схватит Рареша, а уж я его укреплю.., я его пожалую... да ладно, едем к митрополиту...

[PMR]

Глава XII, показывающая, что отнюдь не всегда боярское платье пользуется подобающим почтением.

В каких землях, под какими небесами блуждает, как живет низкородный мальчишка, подобранный некогда в Коз-минском лесу? Тот самый,, из-за которого покинул Молдову постельник Шарпе, был заключен в темницу гетман Арборе и мучился на одре болезни хорунжий, а ныне великий ар-маш Лука.

В одной из предыдущих глав мы описали беседу Луки с преподобным отцом Софроние Гангуром, вследствие которой, на основе Установлений Юстиниана, решено было отвезти маленького злоумышленника в лесную чащу и оставить там на произвол судьбы.

— Едем, Миху,— сказал Йоргу, сажая мальчика перед собой на коня. — Едем, подышим немного свежим воздухом.

— Куда?

— За город, в лес...

— В лес? Едем, едем! Я люблю лес! — вскричал мальчик, в памяти которого ожили вековые деревья и свежая зелень поляны, где он впервые увидел свет.

В часе езды от Сучавы по черновицкому шляху произрастал в те годы лесок по прозванью Бычья Борода, ныне вырубленный, как и множество других.

Сцена представляет на этот раз восхитительную поляну, окруженную дубами, грабами и буками; в тени этих великанов, как дети вокруг родителей, теснились кусты можжевельника, терновника, кизила и малины.
Бесчисленные желтые одуванчики, лазурные фиалки, белые ландыши, робкие анемоны, в которых красное и лиловое смешиваются, образуя чарующий вишневый цвет, ягоды шиповника, отчасти зеленые, потом телесно-желтеющие и наконец пунцовые,— все это наполняло воздух волшебным ароматом, достижимым лишь в химической лаборатории природы.
Оркестр этой феерической поляны, один из тех, что встречаются на каждом шагу в чудесной нашей Молдове, составляли нежные иволги, дятлы-барабанщики и, разумеется, неповторимые солисты дрозды.

[PMR]

Жизнь леса заключает в себе нечто величественное. Дышишь воздухом, который заставляет кровь быстрее бежать по жилам, видишь вокруг исполинские деревья и чувствуешь себя таким же сильным, как они; о людях забываешь, и чу-
дится, что ты единственный человек на земле: чувство мощи, свободы и величия переполняет твое сердце.

Если в эти минуты восторгов вспомнится тебе город с ветхими его строениями, эти каменные гробы, этот спертый болезнетворный воздух, этот скрип колес и шарканье подошв, эти пошлые мелочные свары, союзы и интриги, ты улыбнешься с презрением превосходства.

Поэтическая прелесть леса в сравнении с безвкусной прозой городского быта вызывает неодолимое желание запеть. Тут воображение обретает свою изначальную родину, тут рождаются сладкие и страшные видения, феи и драконы, зловещие духи тьмы и добрые милые цветы; душа забывает свои горести, и губы сами выговаривают первые слова дойны.

Здесь-то незадолго перед закатом и спешились наши герои. Миху пустился вприпрыжку бегать среди кустов, а Йоргу задумчиво остановился на поляне и замурлыкал старинную балладу:

Под седым лесным шатром
Не заря ль горит костром?
Не костер горит зарей —

Головешки под золой.
Но сидят богатыри
У костра в огне зари.

Что костер, что зарево,
Что питье, что жарево.

Любо молодцам гулять.
Любо полымю играть...

Увидев, что Миху скрылся в кустарнике, Йоргу стряхнул с себя лирическое оцепенение, поставил на землю баклажку с водой, положил рядом два белых хлеба, взятых, как мы помним, по приказу Луки, вскочил на коня и исчез.

Миху остался в одиночестве.

— Дядя! Дядя! Дяденька! —кричал он.

Но звуки его голоса терялись вдали, потом замерло и само эхо. Ответа не было.

Мальчик был достаточно умен, чтобы понять, в какую беду он попал.

«О дядюшка Лука, жестоко ты расплатился со мной!»

Подступили сумерки, черные ночные тени поплыли по траве, и уже деревья казались жуткими призраками, качавшими седыми головами, когда ветер нашептывал им таинственные свои речи на неведомом языке.

Миху припомнил рассказы о волках.

[PMR]

Волосы на голове у него зашевелились.

Ребенок, один-одинешенек, в чаще леса, в глубокой тьме...

Спасительная мысль посетила его.

С беличьей юркостью натаскал он хворосту, наломал зеленых веток, нарвал травы, и вскоре посреди поляны возвышался шалаш, в котором мальчик укрылся с головой.

«Здесь, — сказал он себе, — волки меня не достанут».

Но едва он пристроился поудобнее в своем самодельном укрытии, как вдруг раздалось рычание дерущихся собак, ржание коней, смутный гомон визгливых, резких голосов, которые, казалось, не могли принадлежать человеческим существам.

Вообразите же ужас несчастного Миху.

На ум ему пришла страшная сказка о витязе Грызу-Жс-лезо, в замке которого обитали легионы вурдалаков, летучих мышей, сов и филинов с когтями неимоверной длины, жабы, гадюки, ящерицы, крысы, дикие кабаны, скелеты и другая нечисть.., храбрый рыцарь потом перебил их всех, но у Грызу-Железа был зачарованный меч...

Между тем шум нарастал и на поляне, в нескольких шагах от убежища Миху, стал просто невыносимым.

Теперь мальчик хорошо различал мужские, женские, детские и старческие, ворчливые, крикливые и плаксивые голоса; наконец услышал он и сладостный девичий голос, который можно было бы назвать ангельским, если бы не выводил он такие варварские рулады:

Гадер вела?
Гадер стела?
Аб, миро чиабо ста!
И тарни ромни джата, мангел,
И пури ромни бало поп приестервела,
И тарни ромни хар и роза,
И пури ромни хар и джамбо,
И тарни ромни вели тарно ром,
И пури ромни вели пуро ром...*

Напрасно вслушивался Миху в эти дикие звуки: он не

мог понять ни единого словечка и решил, что существа, которые в сердце Молдовы изъясняются на столь диком языке, могут быть только бесами, слетевшимися на свой лесной шабаш.

* В подстрочном переводе эта песня выглядит следующим образом: «Откуда он идет? Откуда скачет? Давай, сынок, пляши! Молодка просит милостыню, а старуха сидит у огня Молодка что роза, старуха что жаба. Молодка гуляет с молодцем, а старуха со стариком». (Поим. ант.).
До смерти перепуганный, мальчик стал усердно шептать молитвы; креститься же он опасался, так как хруст веток, под которыми он таился, мог привлечь внимание бесов.

[PMR]

Меж тем шум усиливался, однако никто пока не приближался к убежищу Миху. Эта нерасторопность чертей, которым, видать, и в голову не приходило, что рядом мается бедная человеческая душа, привела мальчика к весьма нелестному заключению о прославленной хитрости сатаны, и у него даже зародилась надежда, что незваные гости не заметят воду и хлеб, оставшиеся лежать на открытом месте.

Именно в это мгновение Миху с трепетом почувствовал, как чья-то рука разворошила ветки, наваленные на его шалаш, и прихватила добрую охапку. Шалаш, правда, остался цел, но сквозь открывшуюся щель мальчик мог разглядеть костер в глубине поляны и какое-то смуглое создание, бросавшее в пламя хворост; множество других таких же смуглых существ, больших и маленьких, которых крайняя худоба делала неотличимыми, как близнецов, стояло, плясало и прыгало вокруг огня.

Тем временем похититель хвороста уже отправился за новой добычей. Положение Миху становилось чрезвычайным. Он перекрестился и, раскидывая ветки, выскочил наружу, чтобы броситься наутек, как вдруг — о чудо! — увидев мальчика в красном далматике, появившегося неожиданно, как с1еиз ех тасЫпа, все те, от кого он собирался спасаться, издали дружный вопль «Бенк! Бенк!» и кинулись врассыпную.

По-видимому, как Миху считал их бесами, так и бесы сочли его чертом, только чином повыше.

И верно, есть язык, в котором слово «бенк» имеет именно такое значение.

...Как, когда и откуда пришли в Европу цыгане?

Одно рассказывают они сами, и совсем другое открывает история.

По верованиям цыган, праматерь наша Ева сначала тайно сочеталась со змеем и родила от него сына, а уж потом, раскаявшись, вернулась к Адаму и от него понесла во второй раз. От этого последнего сына, рожденного в законном браке, произошли обычные люди; от первого же, змеева отродья, пошла смуглая ветвь цыган, которые потому и называют себя ромничел, то есть сыны женщины, ибо они не знают и не могут знать своего отца.

В VIII и IX веках нашей эры, уже под именем цыган, этот народ рассеялся по Египту и Малой Азии, выделяясь среди других племен религиозными и общественными распрями. При всем том нынешнее состояние исторической науки не позволяет нам окончательно поднять завесу тайны над точным временем появления цыган в наших краях, откуда они распространились, как саранча, по всем европейским странам.

[PMR]

Крепостное право сделало оседлыми лишь малую часть этих сынов женщины. Большинство из них продолжало скитаться по девственным лесам, платя — больше на словах — дани и подати и числясь — больше на бумаге — в ведении великого армаша. Попытки Александра Доброго в Молдове и Мирчи Великого в Валахии навязать им оседлый образ жизни не имели успеха, кроме разве того сомнительного достижения, что многие сотни и тысячи номадов откочевали в соседние страны; так, к 1420 году, переходя из страны в страну, из области в область, из края в край, это диковинное племя стало известно в самых отдаленных уголках Европы...

Став свидетелем позорного бегства предполагаемых бесов, Миху отнес его на счет крестного знамения.

Он даже осмелился сделать несколько шагов вперед, чтобы изучить свою позицию, так сказать, с точки зрения топографической.

Вдруг стая тощих голодных псов с лаем бросилась на него.

Он тут же лег ничком, вспомнив, что собака, как бы она ни была зла или голодна, всегда превосходит нас в человечности и не трогает лежачего.

Собаки облаяли Миху, обнюхали его с головы до ног, порычали для пущей важности и наконец удалились.

Мальчик не мог уснуть, но и подняться у него не было сил. Так он и пролежал на траве до зари.

Когда небо просветлело, он бросил взгляд вокруг: на краю поляны паслось несколько спутанных, кожа да кости, кляч, а прямо перед ним гордо трепетала на ветру изодранная палатка и остывало большое кострище.

Доблестный победитель бесов с отвращением убедился, что сидит посреди цыганского табора.

В ту же минуту послышался треск ветвей и грубые голоса, повторявшие: «Чабо! Чабо! Г ажио! Гажио!» Через мгновение Миху был окружен доброй дюжиной цыган, цыганок и цыганят.

[PMR]

Одежды их представляли собой скорее дтрицание всякой одежды. Детишки были совершенно нагие; женщины щеголяли в передниках или рваных юбках; на груди у них позвякивали мониста.
На мужчинах были дырявые, почерневшие от грязи рубахи, поверх которых они накидывали латаные заскорузлые плащи, перехваченные на шее ремешком или бечевкой.
Только на одном из всей честной компании был добротный суконный кафтан, желтые сапоги, высокая шапка мехом наружу. К тому же он был бородат, а с левого плеча его свисал длинный треххвостый бич. Он подошел к Миху и положил большую руку ему на голову.

— Прочь, ворон! Прочь! Я — боярский сын! — с важностью крикнул мальчик, отступая на шаг и показывая цыганам свой дорогой далматик с галунами.

Грянул хохот. Вожак щелкнул страшным своим бичом.

— Ну, коли ты боярский сын...

[PMR]

Глава XIII, с переодеваниями

Возвращаясь из митрополии, где был дан пир по случаю коронации его величества господаря Богдана, вор-ник Болдур остановился у ворот постельника Шарпе и послал одного из придворных, по обычаю сопровождавших его, кликнуть на улицу Луку.

— Ну-ка, сынок, отвечай! Почему ты не был ни на выборах, ни в митрополии? — пряча улыбку, спросил ворник, после того как крестник поцеловал его руку.

— Не к лицу мне, крестный! Сам рассуди: хозяин в опале, а пристало ль холопу являться там, куда не допускают пана?

— Правда твоя, сынок, правда твоя... Но не печалься так о своем господине: мы, с помощью матери божией, не сегодня-завтра вернем его домой — милосердие его величества безгранично... Да что далеко ходить! Вот и тебя, мальчишку, жалует он великим армашем вместо Флиондора, разрази его — Флиондора, конечно, — гром! Слышь, сосунок? Тебя, желторотого, — великим армашем!

И ворник.ласково потрепал крестника по щеке.

— Меня — великим армашем? Меня, крестный?

— А чему ты так удивляешься? Бог даст, и дальше пойдешь! Только не сплошай, как этот болван Флиондор, который даже не сумел схватить стольника Рареша — из рук ушел хитрец!

Тут Лука, обычно ко всему безучастный, сперва покраснел, как пион, потом пожелтел, как воск, но овладел собой, запустил пальцы в свои длинные волосы и, стараясь казаться спокойным, спросил с расстановкой:

— Так, значит, крестный, его величество гневается на Флиондора за то, что он не сумел поймать Рареша?

[PMR]

— О чем же я тебе битый час толкую! И больше того: он назначает тебя на должность Флиондора, рассчитывая, что ты будешь сообразительней, разрази тебя гром!

— Бога ради, крестный, сойди с коня и пойдем в сад: нам ладо поговорить наедине.

«Лука знает, где скрывается Рареш,— подумал Болдур спешиваясь, и лицо его посуровело. — Знает и хочет открыть мне, чтобы низким предательством купить переменчивое благоволение господаря. Таковы-то люди! Тьфу!»

Ворник даже плюнул с досады и, не говоря ни слова, двинулся за Лукой в глубь сада.

Здесь юноша остановился и, бросившись на колени, принял к руке Болдура.

— Крестный, меня надо посадить на кол!

— Тебя?..

— Я в десять раз, в тысячу раз виновнее Флиондора.

— Что ты болтаешь?!

— Флиондор не сумел схватить Рареша и попал в баш-ыо — что ж, поделом! Но как же я приму господареву милость, если сам, по доброй воле спас Рареша?

Лицо ворника прояснилось.

— Ты спас Рареша? Не шутишь? Ты его спас?

— Да, крестный... А теперь передай меня воинам, и пусть меня бросят в самую глубокую, самую страшную темницу.

— Да полно, сынок, бог с тобой! Ты поступил, как настоящий племянник Шарпе; ты молодец!

Болдур обнял Луку и поцеловал его в лоб.

[PMR]

Лицо нового великого армаша порозовело от удовольствия, которое приносят добрые дела и чистая совесть.

— Послушай, крестник, — продолжал Болдур. — Не вес суждения господаря справедливы, ибо и господари тоже люди. А потому любому из нас вольно поправить ошибку господаря тайно, не вводя его в гнев, тогда как открыто сопротивляться власти было бы безумием. Трудно служить сразу и богу, и кесарю; немногим людям выпадала такая удача, как тебе, господин великий армаш.

После этого глубокомысленного поучения ворник помолчал, а потом добавил с улыбкой:

— Да и господари эти тоже чудной народ, ей-богу! Наказывает Флиондора за вину Луки, а Луку за то же возвышает. Боже, нелегко уразуметь, за что ты возносишь смертных на трон!

— Однако же, крестный, достойно ли будет мне, простому смертному, пользоваться заблуждением его величества?
— Достойно там или недостойно, а только, братец, тебе деваться некуда.

— Но я мог бы отказаться от должности...

— А тебя сейчас же спросят: почему?

— Почему? Потому что... если бы... в рассуждении...

— И за один такой ответ господарь велит снести тебе голову! Хочешь? Нет? Тогда поговорим по-другому. Разве ты в глубине души не убежден, что совершил благое дело? Убежден, правда? Но в таком случае, крестник, только бог воздаст тебе за него, а перед богом и сам господарь есть не что иное, как слепое орудие небесного промысла.

Ворник перекрестился.

Лука тоже.

— Теперь расскажи мне,— молвил Болдур,— как ты спас молодого Рареша?

— Возвратившись после схватки с мясниками, я случайно обнаружил его здесь, в саду. Увидев меня, он сам предался в мои руки. Я не мог выдать его. Он побудет здесь, пока не выдастся случай переправить его за кордон.

— Так Рареш здесь?1 Я хочу видеть его, крестник!

[PMR]

Ворник и Лука вошли в комнату, где Рареш с жаром перечислял йоргу, что бы он, Рареш, сделал, ставши господарем.

А именно:

1. Отменил бы смертную казнь.

2. Для телесных наказаний употреблял бы только розги, да но самые тонкие.

3. Почитал бы старых бояр как родителей, а молодых — как старших братьев.

4. Освободил бы крестьян от непосильных и чрезвычайных податей.

5. Покровительствовал бы торговле и ремеслам по всей Молдове.

6. Судил бы народ так справедливо, что невинные возвеселились бы, а злодеи устрашились.

7. Ратными подвигами отвадил бы турок, татар, ляхов, мунтян и венгров от набегов на рубежи княжества.

8. Превратил бы казну в неиссякаемый источник благ, из которого могли бы черпать все жаждущие.

9. Назначал бы на должности только самых достойных своих подданных, независимо от чина и звания.

10. Учредил бы школы в самых отдаленных уголках края.

11. Основывал бы монастыри и храмы по тысяче за год.

12. Кормил бы всю страну с господарского стола.

И так далее, и так далее... молочные реки, кисельные берега, как во всех предвыборных заявлениях старых и новых времен.