[PMR]

— Дать ему лес? Что ты такое говоришь, отче?

— Все верно. Постельник привез его из лесу и поместил у себя во дворце, желая даровать ребенку больше того, чем он обладал прежде. Дворец ведь не то что лес, правда? Но мальчик оказался недостоин сего излишка, ибо сказано в евангелии: «Не мечите жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Лишить его жизни за это было бы несправедливо, поскольку смерть отнимет у него не только дворец, но и лес, то есть то, что принадлежало ему от рождения. Выходит, что закон позволяет отнять у него излишек, коего он оказался недостоин и с помощью коего может нанести нам ущерб, тем более что этот излишек даровали ему мы сами; но тот же закон не допустит, чтобы мы лишили его и того, что он имел без нас. Разумеешь, чадо?

— Мм, помаленьку начинаю уразумевать, отче...

— Экой ты... короче говоря, отправьте его в лес и оставьте там, ибо именно так и сказано у блаженного Юстиниана: каждому свое да воздастся.

— Святой отец! Но ведь в лесу он умрет с голоду!

— Бог не оставит заботами и птицу небесную, речет писание.

Оставшись в одиночестве, Лука по обыкновению крепко задумался о силлогизмах отца Софроние, и, хотя здравый смысл подсказывал ему, что все это одно краснословие, он зюнимал и то, что у него нет более подходящего средства избавиться от коварного мальчишки.

— йоргу,—сказал он письмоводителю.— Оседлай коня, возьми Миху, поезжай в Козминский лес и оставь его там.

— А что скажет постельник?

— Я отвечу перед ним, но мальчишка не может здесь больше оставаться.

— И непременно везти его в Козминский лес?

— Мы ведь там его взяли.

— Дорога долгая и опасная, особенно если ехать в одиночку. Не все ли равно, в каком лесу бросить его?

— А ты как думаешь?

— По мне, это не суть важно. Завезу его куда-нибудь близ Сучавы: были бы деревья кругом...

Йоргу хотел идти.

— Постой! — сказал Лука.— Возьми сыру, два белых хлеба и оставь ему... чтобы не умер с голоду, пока кто-нибудь не подберет.

Йоргу шагнул к двери.

— Еще слово! Оставь ему воды... или нет? Да... Да! Баклагу, самую большую!

— Ты кончил?

— Да.

Йоргу взялся за щеколду.

— Погоди, Йоргу, еще одно... Нет, ступай. Можешь отправляться.

Сказав это, Лука поднял глаза к образу божьему, сотворил крест и прошептал: «Прости мя, господи!*, после чего принялся за послание к постельнику и завершил его словами: «Так поступил я по совету преподобного отца Софро-ние».

[PMR]

Глава VII, которую лучше было бы написать в стихах...

Одной-единственной дочерью благословил бог Штефана-господаря. И носила она сладостное имя царственной супруги Менелая, из-за которой погибла Троя, византийской императрицы, пролившей над Востоком благодать христианства, и волшебницы Косынзяны, воплощенной красоты в наших народных сказках,— проще говоря, ее звали Еленой.

Солнце вплетало в ее косы золотое сияние своих лучей, луна даровала ее лицу свою серебристую белизну, небесная лазурь отразилась в синеве ее очей, дикие розы покидали лу-^а, чтобы расцвести на ее душистых устах, ее певучий голосок напоминал соловьиные трели, легкие зефиры обвевали ее чело, и кедр, возросший на священных горах Ливана, все чаще пенял господу богу: есть на свете кто-то стройнее меня!..

На Руси княжил тогда Иван III, своротивший наконец с шеи своего народа монгольское ярмо.

В 1482 году московский князь прислал ко двору Штефана Великого боярина Михаилу Плещеева с грамотой. В грамоте говорилось:

«У тебя есть дочь, а у меня сын.

Дошло до нас, что дочь твоя благолепна и разумна; о сыне моем могу сказать не хвалясь, что никто не превзойдет его силой.

И твой, и мой народы живут в одном законе: и русичи, и молдаване восприяли святой крест из рук апостола Андрея.

И мы, и вы пишем кириллицею.

Твои враги суть король ляшский да хан крымский; они же и мне неприятели: если соединимся, повергнем их к стопам нашим.

Итак, обвенчаем на мир и любовь детей наших...»

[PMR]

Крепко любил Штефан Великий свою дочь; так пловец, поседелый в битвах с морской стихией, любит ясное утро, когда открылась ему желанная пристань. Но еще крепче любил наш Штефан прекрасную Молдову.

Ради счастия этой многострадальной земли забыл он о холоде бескрайней Руси, о том, что хрупкая молдавская роза не вынесет леденящего дыхания севера, что гибельны для беззащитной горлицы жестокие ласки сокола; все забыл ом и ответил московским послам:

«Вот моя Елена, берите ее».

Согрешил властелин Молдовы, но согрешил потому, -что любил свой край больше всего на свете, а такие грехи прощает царь наш небесный; да простят их и земные люди.

На прощанье Штефан Великий благословил Елену и, подавая ей книгу, начертанную золотом на пергаменте, молвил:

— Береги, доченька, эту летопись, повествующую о доблестных деяниях предков наших, перечитывай ее везде, куда бы ни забросила тебя слепая судьбина; читай и вспоминай о нас; читай — и не забывай себя. •

Книга начиналась словами: «Род наш от древних римлян пошел, а каковы были древние римляне, знает мир...»

[PMR]

Нежная Елена поцеловала руку старого князя, и глаза ее были чисты и сухи, но слезы зазвенели в ее голосе, когда она сказала:

— Я послушна воле твоей.

И уехала.

Случалось ли вам бывать в Москве, в белокаменной Москве? Там природа не мать, а мачеха людям. Там суждено было увянуть во цвете лет незабвенной дочери Штефана Великого.

Иван III был женат тогда во второй раз на гречанке Софье Палеолог. От первого брака остался у него сын, наследник трона по прозванью Иоанн Молодой. Он-то и взял за себя Елену.

Софья родила великому князю сына Василия; Елена родила наследнику сына Димитрия.

Вскоре Иоанн Молодой божьей волею умер, и дочь Штефана Великого осталась вдовой, всеми покинутой, в чужой стране...

Кончина ее супруга породила вопрос: кто наследует трон? сын Софьи или сын Елены? Василий или Димитрий? сын или внук великого князя?

Гречанка-свекровь и невестка-молдаванка разом разделили московскую знать на два враждебных стана; большинство держало сторону Елены, которая сумела понравиться москвичам, говоря с ними на русском языке и окружив себя русскими людьми; немногие стояли за Софью: она была не-люба народу, ибо презирала местные обычаи и наводнила двор пришлыми греками.

Одни говорили: Димитрию как сыну Иоанна Молодого принадлежат и отцовские права на престол. Другие утверждали: сын больше, чем внук.

Страшно, когда воюют мужчины, когда сила ломит силу, когда слово вгрызается в слово, когда стена идет на стену; но трикрат страшнее война между женщинами, в которой слабость силится одолеть слабость, пряча ядовитое жало в тайнах молчания или в медовых речах и приветливой улыбке.

Явился в те поры на Москве лукавый еврей из Польши по имени Зхарья. Он славил закон Моисея, изрыгал хулу на евангелие, облыгал бессмертие души, надругался над святыми иконами, толковал москвичам грядущее по своим каббалистическим книгам.

Немало бояр и попов подпали иудейской ереси, ибо Зхарья умел обольщать чесАой народ коварными речами, придавая им весомость божественных откровений.

[PMR]

Софья воспользовалась этим и ночью, под покровом тем-

ноты, когда все мужчины, и даже цари, прислушиваются к речам женщин, нашептала своему супругу:

— Повелитель, твоя сноха впала в ересь поганого Зхарьи.

Потом, по ее наущению, греки распустили в народе слух, будто бы вдова Иоанна Молодого, дочь Штефана Великого, тайно приняла иудейство.

Елена лила слезы и трепетала.

Став на колени перед образами, привезенными из Молдовы, она со всем пылом невинности молилась пречистой богородице об избавлении от напасти.

Мольба была услышана.

[PMR]

Сын гречанки, надменный Василий, не имел терпения дожидаться, пока великому князю придет охота выбрать наконец между ним и Димитрием. Между тем как Софья каждую ночь собирала у себя толпу знахарок и ворожей, чтобы они накликали погибель на соперницу, несколько бояр подучили Василия отравить Димитрия и подняться на великого князя.

От бдительного Ивана III не укрылись происки жены и сына; он обезглавил заговорщиков, иных четвертовал, а многих бросил в застенки и ямы; всех колдуний перетопил в Москва-реке. Софье он не велел показываться ему на глаза, а к Василию приставил стражу.

Елена торжествовала.

Пятнадцатилетний Димитрий, внук Штефана, был объявлен наследником московского стола. В решительный день великий князь, в окружении бояр, ввел его в храм Успения богородицы, где ждал их митрополит со всем собором. Среди церкви приготовили место большое, где святителей ставят; на этом месте поставили три кресла: великому князю, внуку его Димитрию и митрополиту; на налое лежала шапка Мономаха и бармы. Два архимандрита поднесли сперва бармы, потом, шапку; митрополит брал их, передавал великому князю, а тот возлагал на внука. За этим обрядом еле-1 довала ектенья, молитва богородице и многолетие; митрополит сказал Димитрию: «Божьей милостью здравствуй, господин сын мой, князь великий Димитрий Иванович всея Руси, с государем своим дедом великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета».

Потом поздравляли обоих великих князей дети Иоанновы, бояре и все люди. В кремлевском дворце затеяли славный пир. Великий князь ласкал внука и подарил ему крест с золотою цепью и пояс, выложенный драгоценным каленьем.

[PMR]

Это было 4 февраля 1498 года.

Когда весть об этом дошла до Штефана Великого, он устроил на радость боярам знатную соколиную охоту и велел выкатить для простонародья бочки с вином из господар-ских хранилищ: пусть веселятся.

Но не дремала лукавая гречанка. Как тигр, который, притаившись в предательской тени с выпущенными когтями, о кровожадно горящими глазами, с полураскрытой пастью, готовой растерзать жертву, терпеливо следит за беспечной ланью и наконец настигает ее в прыжке,— так Софья стерегла Елену.

Не прошло и года, а Софья и ее сын вновь обрели переменчивую милость государя. Миновало еще немного времени, и Елена вместе с несчастным боговенчанным Димитрием оказалась в темнице под присмотром бдительной стражи.

Никто и никогда не мог впоследствии объяснить, в чем провинилась Елена перед своим свекром.

В 1502 году Иван III говорил крымским послам: «Да, я заточил сноху и внука, ибо такова была моя воля».

Теперь торжествовала Софья.

В 1504 году до Штефана Великого дошла весть о том, что его возлюбленная дочь, как оплывающий огарок свечи, угасает в темнице.

Старый господарь перекрестился, задумался и молвил]

«Родители должны умирать прежде своих детей»,

С того дня он слег и более уже не поднимался.

[PMR]

Глава 8, из которой видно, как дурно повторять дважды сказанное единожды.

Если бы вам, благосклонный читатель, случилось оказаться 1 июля 1504 года на улицах Сучавы, вы, верно, решили бы, что находитесь в сказочном очарованном городе, где нечистая сила превратила в камень даже ворон на деревьях, даже воды в источниках, даже мясо на жаровнях, так что напрасно ваш взор искал бы вокруг хотя бы тень хсивой жизни.

При всем том Сучава никак не походила на бесславно погибшие Содом и Гоморру, ибо отличалась от этих безбожных городов непомерным благочестием, насчитывая уже в изображаемую эпоху свыше четырехсот церквей и церквушек. Отчего же многомилостивый господь ни с того ни с се-

го оставил попечениями сразу сто тысяч детей Адамовых, которые несколько часов назад, мельтеша и суетясь подобно муравьям, заполняли бесчисленные улицы и площади великой столицы?

Но нет! Не сгинули жители Сучавы, и по крайней мере не сгинул один из них, о котором однако нельзя с уверенностью сказать, что это самый добропорядочный, самый богобоязненный ее гражданин. Вот он мелькнул на перекрестке и мчится на борзом коне во весь опор.., кто же это? Наш знакомец, ловчий Фокша, верный поклонник тетушки Деспы и вообще всех чудес, какие только не бывают на свете. А теперь, летя, как призрак в развевающемся плаще, по опустелым, словно вымершим, улицам Сучавы, он и сам являет вид настоящего чуда.

И если вы спросите: «Куда торопишься, братец Фокша?», он не сдержит коня, не ответит, даже взглядом не удостоит вас. Он скачет, спешит, несется, и только порой поправит на затылке то правой, то левой рукой высокую, с лихим заломом шапку, которая, чуть что, угрожает свалиться с его удалой головы наземь, словно ей хочется отдохнуть в уличной пыли от неудержимой этой скачки.

Наконец, после долгого кружения по тесным запутанным переулкам, выстроенным как бог на душу положил их обитателям, всадник выбрался к холму, где высился за высокими стенами княжеский дворец: внешний обвод, именовавшийся гребнем, охватывал подножье холма, другая стена, радиусом поменьше, опоясывала цитадель. Их разделяло пространство в несколько десятков саженей. На вершине холма стоял сам дворец с садами, колодцами, казнохранилищем и службами. Было ясно, что в случае войны эта крохотная крепость, увенчанная, однако же, ожерельем из множества круглых башен, смогла бы выдержать двойную осаду: сперва перед гребнем, оставив который, воины могли бы отступить' и возобновить защиту за стеной цитадели; если же и эта последняя была бы захвачена осаждающими, битва продолжалась бы внутри самого дворца, сложенного из больших, намертво пригнанных друг к другу камней, оборудованного башенками по углам, дверями, окованными железом, и толстыми решетчатыми окнами.

[PMR]

Здесь, словно по мановению волшебной палочки, картина разительно переменилась. Не только улочки вокруг дворца были заполнены мужчинами, женщинами, подростками, младенцами, стариками — люди теснились у стен и около ворот; крыши домов, кроны деревьев были, как саранчой, усыпаны беспокойным шумным людом без разбору сословий и состояний. Это волнующееся сборище объединялось, по-видимому одной общей целью: все взоры были устремлены на княжеские палаты.

Добавим еще, что тысячеустая толпа не издавала ни единого звука, ни единого слова, которое позволило бы разгадать, что собрало на таком малом пространстве такое множество людей. Был слышен лишь смутный гомон, подобный шуму волн, не дающему различить голос каждой из них; невнятный ропот поминутно нарастал и поминутно стихал, то понижаясь до таинственного шепота, то усиливаясь до рева прибоя. Так или иначе, понять нельзя было ничего.

Ловчий Фокша конем проложил себе путь среди потеснившейся толпы, бросая направо и налево короткий вопрос: «Умер?», на который ему неразборчиво отвечали приглушенные голоса. Достигнув гребня, он на мгновенье задумался, а затем ловко прыгнул с седла прямо на шею стоявшего рядом дородного купца-булочника, явно намереваясь использовать жирные плечи важного торгаша как фашину для преодоления вала. Но увы! тучный булочник с неожиданным проворством ткнул Фокшу кулаком под колено, и незадачливый ловчий сверзился наземь, растянувшись во весь рост. Многочисленные свидетели этого происшествия дружно захохотали; отсюда, как электрическая искра, оживление побежало дальше, и вскоре вся огромная толпа хохотала лишь по той серьезной причине, что услышала смех.

[PMR]

Это внезапное веселье мгновенно сменилось величественным безмолвием, когда показался на белом как снег коне гетман Арборе в сопровождении дюжины придворных. Народ, скидывая шапки, расступился перед старым боярином, и тот беспрепятственно проехал со своей свитой к воротам гребня. Любопытные зеваки попытались проскользнуть вслед за кавалькадой, но ворота сомкнулись прямо перед носом почтенных горожан.

Въехав во двор цитадели, гетман спешился и передал поводья мальчишке-слуге, который тут же отвел скакуна к коновязи, представлявшей собой железный столб с тремя кольцами — золотым, серебряным и медным. Коня, который имел честь носить на себе самого гетмана, привязали к верхнему, золотому кольцу.

Покинем теперь толпу и ловчего Фокшу за воротами гребня, оставим боярского скакуна на дворе цитадели и вступим вместе с гетманом в опочивальню Штефана Великого, где нам наконец станет ясно, почему внезапно опустели улицы Сучавы, куда спешил на своем борзом коне неугомонный ловчий и зачем собрался народ у подножья Господарева холма.

[PMR]

На драгоценном эбеновом ложе покоился Штефан Великий, бледный, ослабевший, с запавшими глазами, в глубине которых еще мерцал огонь, напоминающий золотой блеск заходящего солнца. Перед ним стоял на коленях, спрятав лицо в ладони, молодой Богдан. В головах умирающего сидел на стуле митрополит Феоктист, старец, согбенный годами, который более полувека с честью носил свой пастырский посох. За ним стояли пресвитеры и игумены. Остальная часть помещения была заполнена знатью, о которой поется в народной песне тех времен:

Там бояре и чины,

Властью все облечены,

При оружии богатом,

В одеяньях, шитых златом!

Не спрашивайте: кто плакал в этом печальном и торжественном соборе? Спросите лучше: кто не плакал.

Когда слуги впустили гетмана в опочивальню, Штефан Великий уже принял из рук митрополита святое причастие и, смиренно ожидая минуты, когда ему придется предстать перед господом, отдавал сыну и боярам последние наставления. В его угасающем голосе слышалось нечто пророческое.

[PMR]

— О сын мой Богдан и вы, верные бояре и сподвижники, разделившие со мной славу моих побед1 Вот и для меня пришел час расплаты; вседержитель призывает меня к себе. Суета минувшей жизни мнится мне тенью, исчезающей в ночной тьме...

Смерть стоит на пороге. Совершился путь бренного странника, червь земной дополз к престолу господню.

Но не страшит кончина, ибо знаю, что и само рождение человека есть первый шаг к могиле.

Другая забота тяготит меня, другая печаль не дает покоя: когти безжалостных басурман, жаждущих крови „христианской, уже угрожают вам.

Оружием и коварством забрал зверь сей немалую часть страны мадьярской, подчинил крымчаков, не знавших доселе над собой иноземной власти, покорил Буджак, пожрал Бессарабию, склонил под ярмо валахов.

Чаять ли, что пощадит антихрист несчастную Молдову, лежащую у врат его империи и дерзнувшую презреть его силу? Уповать ли на великодушие врага, отнявшего у нас Белгород в Килию?

Кто же станет опорой вашей в час бедствий, когда пробьет он?

[PMR]

Ляхи гордятся своей вольностью, но распри магнатов раздирают Речь Посполитую.

Угоряне сами склонились перед копьями поганых.

Немцы никак не договорятся меж собой...

Здесь голос умирающего державца задрожал. Он умолк, закрыл глаза, его увядшие щеки покрылись синевой, губы задрожали.

Бояре подались к его ложу, им показалось, что господарь отходит... однако Штефан очнулся и нашел в себе силы продолжать:

— Внемлите же завету старого вашего господаря, с коим столько раз побеждали вы в испытаниях и невзгодах.

Попробуйте усмирить зверя своей кротостью: так мирная вода гасит ярость пламени.

Просите, чтобы позволил вам управляться своими законами, жить по своим обычаям, говорить на своем языке.

Просите не посягать на веру вашу и исконные привилегии ваши.

Просите защиты от врагов ваших. И за все это платите ему дань ежегодно и будьте союзниками его в войнах, которые он будет вести.

Но если, избави бог, враг не пойдет на такой уговор и растопчет святыни ваши, от предков завещанные, тогда...

Тогда лучше умереть вам с оружием в руках, чем взирать безучастно на порабощение Молдовы!..

Тут Штефан снова затих, обвел собравшихся взором и молвил:

— Я говорил о судьбах отчизны; теперь позволительно позаботиться и о собственной грешной душе.

Прошу вас, возлюбленные братья мои, простите все, что претерпели вы от меня...

Глаза господаря остановились на гетмане Арборе:

— Подойди, гетман... Виновен я пред тобой...

Старый боярин прослезился, бросился на колени, схватил руку господаря и, целуя ее несчетно, вскричал:

— Меня, меня прости, повелитель!

— Ты меня прости, брат...

— А еще позволь мне, твое величество, еще позволь мне просить не за одного себя, а еще и о верном слуге твоем...

— Говори же, Арборе...

— Смилуйся, твое величество, вспомни, твое величество, и прости несчастного стольника Шарпе...

Князь не слышал его: казалось, он уснул.

[PMR]

Глава IX, весьма сбивчивая и донельзя революционная.

Чтобы понять положение, в которое повергла Молдову внезапная болезнь Штефана Великого, необходимо прежде всего прояснить вопрос о престолонаследии, как понимался он издревле в этой земле.

Молдавские летописи указывают, что в XV и XVI веках происходила ожесточенная борьба между сторонниками двух принципов: избрания и наследования. Бояре и духовенство, то есть земельная аристократия страны, настаивали на своем древнем праве избирать господарей; эти последние, в свою очередь, всеми силами стремились основать династию.

Наконец, раздор был укрощен неписаным соглашением, которое предоставляло аристократам привилегию самим назвать имя господаря, ограничивая, однако, это право возможностью выбирать лишь из княжеского рода — из сыновей, братьев, внуков, племянников почившего властелина.

Этот выход казался тем более удачным, что он полностью удовлетворял как господарей, так и знать. Князь всегда набирал двор таким образом, чтобы в случае внезапной смерти ему наследовал именно тот, кого он сам называл митрополиту и великим боярам; а эти, в свой черед, не утратили освященного временем права сажать на трон даже бастардов из господарского дома, ибо в Молдове, как и у норманнов, незаконнорожденные сыновья наследовали все права родителей наравне с законными детьми. Итак, господари могли тайно влиять на выбор наследников престола, зато знати принадлежало последнее слово...

Понятно, что в таких условиях смерть господаря предвещала неизбежные волнения как со стороны черни, ибо низы также имели дерзость притязать на участие в выборе своих властителей, .так и среди претендентов, которые строили козни друг против друга, признавая лишь за собой Ц'рав’о именоваться костью княжьей.

Как раз перед смертью Штефана Великого в двух разных концах Сучавы вспыхнули волнения: одна смута, затеянная... тетушкой Деспой, возникла в Мясницкой слободе, другая — на мосту Мешочников, где кричали господарем стольника Петра Рареша, рожденного вне закона сына Штефана.

Если тетушка Деспа и ненавидела кого-нибудь на земле, то это, как мы могли заметить, был княжеский лекарь Джеронимо.

[PMR]

Когда ловчий Фокша принес в слободу на хвосте своего коня весть о смерти господаря, прибавив к этому, будто сам видел, как его душа вылетела из дворцовой трубы в образе белого дымка, тетушка Деспа вскричала: «Окаянный немец его извел!»

Неподалеку от холма, где обитала старая колдунья, тянулся вдоль реки посад, издавна населенный мясниками, а в самом красивом из посадских домов, с красными столбами и зелеными ставнями,' жил цеховой староста по имени Белиббу-син-Крэчун.

Тетушка Деспа немедленно поделилась своим открытием с соседями, и через час сотни две мясников, со старостой и цеховым знаменем во главе, перепоясанные фартуками, вооруженные ножами и топорами, сопровождаемые хитроумной знахаркой, грохоча сапогами, бежали по улицам Сучавы, крича: «Смерть немцу!»

К этой орде присоединялись все новые и новые бунтовщики. Мадьярские скорняки также подняли свою хоругвь, за ними двинулись корчмари и кабатчики, завсегдатаи винных лавок, беспутная боярская челядь, нищие оборванцы и прочие, так что вскоре ватага насчитывала уже около тысячи непримиримых противников итальянской медицины.

Покуда тетушка Деспа, как настоящий генерал перед сражением, горячила свою армию россказнями о кознях итальянца, ловчий Фокша вернулся в дом постельника и после недолгих поисков обнаружил Луку в саду лежащим на зеленой траве в тени ветвистого дерева. Письмоводитель Йоргу, сидя рядом, читал своему другу славянский манускрипт, озаглавленный Паралипомендн Зонара.

[PMR]

«Не из книг приходит к нам свет,— читал грамотей,— но от чистоты разума, осененного духом божиим; и подобно тому как книги чернилами пишутся, так сердце наше ищет быть написанным духом божиим...»

— Видишь, Йоргу,— с усмешкой заметил Лука,—твой книжник сам не разумеет, что говорит.

— Не может того быть, ибо слово письменное не лживо.

— А ты рассуди: сперва он толкует, что дух божий в разуме обретаться должен, и тут же утверждает, что дух должен быть в сердце.

— И что же из этого следует?

— А то, что разум и сердце — не одно и то же. Выходит, что сбился книжник твой с толку...

В это время ловчий Фокша вошел или, лучше сказать, влетел в сад, крича:

— Господарь умер!
— Кто тебе сказал? — спокойно спросил Лука, отложив фолиант в сторону и поднимаясь с травы.

— Кто сказал?! Странно, как это ты еще ничего не знаешь, когда весь город только о том и толкует! Да посмотри сам,— добавил Фокша, показывая сквозь ветви в сторону ворот,— вон слуги возвращаются с холма; ни один дома не усидел.

—Как же домоправитель позволил им уйти со двора без моего ведома?

— Ха! Домоправитель! Да он и сам с ними отлучался! Тут с утра ездил по улицам глашатай из дворца, скликал бояр к господарю. Вот он нам и сказал, что господарь при смерти; мы и побежали. Я один остался, хотел просить дозволения, да...

— И что же ты видел на холме?

— Видел, как в полдень вышел из дворца гетман со своими людьми, и они говорили, что господарь преставился; я тогда поторопился домой, да по дороге наткнулся на тетушку Деспу — и знаешь что?

— Что?

[PMR]

— Она сказала, что немецкий доктор отравил господаря.

— Это она сказала тебе?

— Она, а то кто же...

— Йоргу!

— Ах, Дука, что теперь делать будем? Почил добрый и славный господарь наш...

— Доктора надо выручать!

— Доктора?

— Он спас мне жизнь, и я его должник.

— Что-то не возьму в толк...

— Сейчас все поймешь. Фокша, вели взять оружие и седлать’ коней Фауру, Бале, Гагулу, Доброте, Капле, Панче, Мбгошу и Урсулу. Пусть возьмут щиты, сабли и пики; ты, йоргу, поедешь со мной, а ты, Фокша, садись снова на^ коня и скачи к великому армашу. Скажешь ему, что народ "напал на дом доктора.

— Что народ напал?..

— Так ты ему скажешь... Живо!

Не успел Лука в сопровождении девяти всадников выехать из ворот, как на дворе появился, держа под мышкой длинную белую доску, преподобный отец Софроние; молодой послушник в рясе нес за святым отцом лестницу; вдвоем они пристроили доску к арке ворот; на ней была выведена красивыми буквами одна и та же надпись на трех языках — греческом, русском и молдавском: Из грешных наигрешнейший чернец Софроние Гангур ре-че: <гДа здравствует Богдан-воевода!»

[PMR]

Преподобный отец гордо оглядел творение рук своих и с патриотическим смирением скрылся в доме, говоря про себя: «Первый шаг к митрополии!»

Тем временем на мосту Мешочников босоногие демократы устроили выборы господаря на свой лад. Толпа рыбаков, крестьян, татар-невольников, цыган, лотошников и нищих вопила во всю мочь: «Многая лета господарю Петру!»

— Пошли, ребята, на княжеский двор! Отдаю вам казну на разграбление — веселись, нищета!— выкрикивал юнец лет четырнадцати, высокий, статный, с мужественным открытым лицом.

— Здрав будь, твое величество! — отвечали сотни голосов.

— За мной, детушки!..

Это был знаменитый Петр Рареш, младший сын Штефана Великого от простой рыбачки из Харлэу; господарь сделал его великим стольником. Несколькими днями раньше, предвидя смену власти, Петр исчез из дворца и укрылся у городского головы Бейзена, осевшего в Молдове немца, именовавшего себя Бежаном. Юный стольник как-то защитил его от господарского гнева. Великодушный и простой в обращении, Рареш был любимец народа, и для него не составило труда в течение нескольких часов поднять голытьбу столицы и всех мелких торговцев, которые, по тогдашним законам, находились в подчинении великого стольника.

Однако надежда на престол недолго улыбалась юному претенденту. В конце моста толпу встретил сильный отряд воинов под предводительством Флиондора.

— Сложить оружие! — зычно крикнул великий армаш, подняв булаву. Тут надо заметить, что все вооружение добровольцев Рареша составляли лишь колья да камни.

Стольник, сжав кулаки, подступил к Флиондору:

— Вельможный армаш, помоги мне, и я пожалую тебя великим ворником Низовой Земли.

Флиондор попытался схватить дерзкого, но тот влепил ему звонкую оплеуху и, отскочив, скрылся в толпе.

— Держите1 Держите его! — завопил армаш, побагровев от бешенства и стыда.

Народ хохотал.

— Рубите их! — командовал Флиондор, обращаясь к своим латникам.— Бейте голытьбу!

Люди стали разбегаться.

В эту минуту на мосту показался верховой. Это был
Фокша. Подскакав к Флиондору, он наклонился к нему с коня и шепнул.

— Бунт у дома господарского лекаря!..

Флиондор кивнул, послал трех солдат с приказом запереть городские ворота и увел отряд с моста.

[PMR]

Тем временем бунтовщики подожгли дом злосчастного итальянца с четырех концов. Лука с товарищами поспел вовремя: уже начали разносить топорами двери. Закипел бой. Лука взял с собой самых отборных рубак из дружины постельника. Хотя их было всего девять человек, они легко оттеснили мясников и извлекли из дальних покоев Джеронимо, полумертвого от страха. Но стены пылали, огонь усиливался; нужно было уходить. Бунтовщики, однако, не позволяли маленькому отряду сделать ни шагу.

— И-эх! Косите их, как траву! — кричал Лука, давая коню шпоры и обрушивая саблю на голову подвернувшегося угорянина-кожемяки.

Широкоплечий мясник бросился к Луке и схватил его за ногу, пытаясь стащить с коня наземь.

Лука снес ему голову.

И все же бой был неравный. И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не появился армаш со своими коль-чужниками, которые врубились в толпу с фланга.

Вернемся, однако, к Петру Рарешу.

После неудавшихся переговоров с Флиондором он понял, что надо спасаться бегством и, скрывшись в толпе, кинулся к Венгерским воротам. Читатели, вероятно, помнят, что поблизости от них стоял и дом постельника Шарпе. Пробегая мимо, Петр увидел надпись, вывешенную отцом Софроние.

«Ага,— сказал он себе,— здесь почитают Богдана. Стало быть, тут никто не станет меня искать. Спрячусь до ночи, а Венгерские ворота рядом».

Размышляя таким образом, Петр нырнул во двор, пробрался в сад'и затаился в кустах. ,

Через полчаса вернулся Лука со своими людьми и доктором Джеронимо.

Отдав распоряжения по дому и вверив раненых заботам итальянца, он вспомнил, что оставил в саду драгоценную рукопись Зонара.

Представьте же себе его удивление, когда он увидел встающего ему навстречу из кустов юного Петра Рареша.

— Стольник, ты? И здесь?..

— Я, Лука,— отвечал Петр, протягивая хорунжему руку,Мне не хотелось таиться перед тобой.

— Но что привело тебя сюда?

— Страх смерти.

— Я спасу тебя, стольник, иди за мной,— решительно сказал Лука, провожая Рареша к калитке в глубине сада.

Вечером княжеские глашатаи звонким пением труб известили народ, что наутро всем надлежит собраться на поле Правосудия для выборов нового господаря.

[PMR]

Глава X, в которой живые плутают в двух соснах и появляется мертвец, чтобы все распутать

На смертном одре Штефан Великий заставил духовенство и бояр поклясться, что они изберут господарем его сына Богдана; но и эта клятва показалась ему мерой недостаточной; желая обезопасить сына от капризов судьбы, старый властелин призвал придворных, челядь, оруженосцев, стражников, постельников и т. д. и велел им присягнуть в том, что они будут защищать Богдана от кого бы то ни было.

— Клянемся, — повторяли молодые придворные, возложив одну руку на евангелие, а другую на рукоять сабли,— клянемся господом вседержителем и девой пречистой, клянемся водой, землей, огнем, воздухом, вином и хлебом, клянемся клинками нашими...

Что и говорить, устрашающая клятва! Этими словами начиналась тогда воинская присяга.

Да, Штефан всеми силами стремился обеспечить своему наследнику поддержку, ибо молодой Богдан, законный сын господаря, да еще такого славного господаря, юноша отважный и разумный... не имел права на трон Молдовы...

Богдан был красивый статный молодец среднего роста, с тонким станом, твердой походкой; кожу имел белую, волосы волнистые, черные, усы густые, бородку курчавую, нос прямой и тонкий... но все эти достоинства уничтожались сущим пустяком — заметным косоглазием, из-за которого народ прозвал его Богданом Кривым и еще—Богданом Страшным.

История иных держав знает королей хромых, как Владислав Польский, горбатых, как Ричард III Английский, слепых, как Людовик Богемский... и только в нашей земле самый ничтожный телесный изъян лишал законного наследника трона всякой надежды на престол.

Предки наши в обожествлении красоты превзошли даже древних эллинов. Их владыки должны были прежде всего
быть прекрасными. Этот любопытный закон основывался на очень давнем наблюдении, приведенном уже в книгах, написанных на санскрите. Так, в драме Мричишакати, созданной еще до рождества Христова, судья говорит: «По виду можно вынести суждение не только о характере человека — можно уверенно говорить и о том, хороша или плоха слоновая кость, лошадь, телец: если совершенна форма, сердце не может не быть добрым».