[PMR]

Лука был, как говорится, грамотей без затей, да почище книжника. Привычка взвешивать каждое свое движение, рассчитывать каждое слово, обдумывать каждый поступок чрезвычайно обогатила его жизненный опыт. Он умел быть красноречивым, но никогда не болтал попусту. Сам постельник, при всей остроте своего разума, нередко прибегал к полным здравого смысла советам племянника и признавал их неоспоримое благоразумие.

Лука не знал ни любви, ни ненависти. Даже к татарам и туркам он не испытывал неприязни, хотя именно они были виновниками угасания его рода. Нельзя сказать, чтобы он любил постельника, хотя это был последний его кровный родич, а главное — единственный покровитель. Он, повторяю, никого не любил и не ненавидел, но равно исполнял в отношении всех то, что считал своим долгом: так, положил он себе правилом биться храбро с турками и татарами и оберегать постельника, как подобает сыну оберегать отца...

[PMR]

Лука был высок, худощав, с непомерно длинными ногами и руками; кожа у него была белая, глаза серо-голубоватые и вечно сонные, волосы светлые, нос вытянутый; вообще в лице его было нечто голландское, что не так удивительно, если принять во внимание, что народ наш никогда не отличался, как другие, собственным физиономическим типом. Как и растительное царство наших гор и долин, как переменчивая погода, которая то морозит нас сибирской стужей, то опаляет египетским зноем, потомки траяновой Дакии несут на своем облике отпечаток самых разнообразных климатических поясов.

Читатели могли уже убедиться, с каким восхитительным равнодушием встречал Лука уколы стрел в схватке с разбойниками Козминского леса. Небрежно очищенные и перевязанные, эти ранения дорого обошлись ему. Хотя постельник, поневоле преобразившись в костоправа, вырвал наконечники стрел из ран хорунжего и, промыв ключевой водой, перевязал их как можно туже, однако пока отряд прибыл в Суча-ву, прошло немало времени; боль и усталость от непрерывной тряски в седле довели несчастного Луку до крайне опасного положения — он начал бредить.

[PMR]

Подобно всем именитым вельможам того времени, постельник Шарпе держал множество слуг, обязанности которых были весьма разнообразны. Подражая пышности гос-подарского двора, переимчивые бояре и сами обзавелись дворней — стольниками, вратарями, кравчими, стремянными, конюшими и пр., которые, случись нужда, немедля вооружались и сопровождали своих господ на войну, образуя так называемый Двор такого-то. Но странное дело: среди всей постельниковой челяди, столь многочисленной и пестрой, не было ни одной женщины. Даже слугам приходилось держать' своих жен в городе, и худо приходилось обитателям лома сего, если вдруг учует боярин дух женский в своих палатах. Вследствие этого бедный Лука попал в неуклюжие, хотя и заботливые руки мужчин, которые только недоуменно переглядывались, не зная, как приступить к лечению.

После бегства постельника за рубеж старшим над домом остался письмоводитель йоргу, сын валашского боярина, укрывшегося в Молдове от преследований свирепого господаря Влада Цепеша и нашедшего здесь вечный покой; постельник Шарпе призрел осиротевшего юношу. Теперь Иоргу, ближайший товарищ Луки, горестно почесывал в затылке, размышляя о тяжких страданиях друга и тщетно спрашивая себя, что делать.

— Надо привести тетушку Дёспу,— подсказал ловчий Фбкша.

— Да ведь, как ни крути, тетушка Деспа — та же баба! — возразил Иоргу, нажимая на последнее слово.

— А чего бояться, если хозяин не узнает?

— Дойдет до него...

— Авось не дойдет! А еще скажу тебе, брат Йоргу: если тетушка Деспа не вылечит Луку — пиши пропало. Тогда и самому черту, не к ночи будь помянут, здесь делать нечего...

— Ладно, будь по-твоему! Веди свою тетушку Деспу!

— Бегу! Только помни, что она денег не берет, покуда не вылечит человека дожива.

— Хорошо, ступай. Да гляди, чтобы хозяин не проведал!

[PMR]

Тетушка Деспа была в то время главным медицинским светилом сучавского небосклона и, стало быть, всей Молдовы. Она лечила заговорами и травами, обладая, как говорили, способностью исцелять от всех болезней или, напротив, наводить их на любого, кто имел несчастье стать у нее на дороге. Простолюдины, с одной стороны, побаивались ее чар, с другой — почтительно отзывались о чудотворных" старухиных зельях.

Во всей стране у тетушки Деспы был один-едннственный соперник— лекарь господаря, итальянский доктор Джеронимо; однако он не мог повредить ей, опасаясь народного гнева, а она не могла насолить ему, опасаясь кары княжеской. Лекарь обвинял ее в связях с дьяволом, ворожея клялась, что итальянец — прямой приспешник сатаны.

Тетушка Деспа осмотрела раны Луки, велела принести воды из не тронутого с утра источника и трижды окропила страдальца, повторяя при этом заклинание, завещанное ей, быть может, пращурами; и вряд ли она сама понимала его смысл5

САТОР
АРЕПО
ТЕНЕТ
ОПЕРА
РОТАС*.

После этого она намочила в воде чистый лоскут и повязала раны, заверив, что больной выздоровеет за девять дней, если омовоние и заговаривание будут повторяться не реже шести раз каждодневно.

Но недолго следовал Лука советам тетушки Деспы. На третий день пожаловал гетман Арборе, в полном согласии с просьбой опального постельника, и, прослышав о болезни Луки, привез с собой доктора Джеронимо.

[PMR]

Итальянец отнял повязки и увидел, что раны почти затянулись.

— Кто его осматривал? — спросил он Йоргу.

— Да кому ж еще? — неохотно отвечал письмоводитель.— Баба Деспа была здесь...

Услыхав ненавистное имя, лекарь хватил об стол своим черным бархатным беретом и пробормотал сквозь зубы: «Согро сИ Вассо!»

— И как же она его пользовала?

— Заговаривала раны и кропила студеной водой...

— Проклятье! Полюбуйтесь на это лечение! Кропила и заговаривала! Тьфу!

— Воля ваша, а леченье, сами видите, себя оказало: раны затворяются...

— Затворяются! Рот затвори, глупец! — вознегодовал лекарь, стуча по столу золотым перстнем, неизменным украшением итальянских врачей той эпохи.— Затворяются снаружи, а изнутри отворяются, понимаешь? Слыхано ли дело лечить холодной водой! Да этак все водоносы обратились бы в докторов! Рег сИаЬо1о\
* Это латинское заклинание интересно в двух отношениях. Во-первых, оно имеет прямой смысл, ибо «За(:ог Агеро 1епе1 орега го1аз» означает; «Сеятель Арепо бережно ведет плуг». Во-вторых, оно исполнено мистического смысла, ибо может быть прочитано слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх, образуя одни и те же слова. Оба эти обстоятельства побуждают меня к заключению, что приведенное заклинание восходит ко временам «божественной мудрости римлян». Я записал его в Бессарабии от одной старушки, уверявшей меня, что с его помощью может излечить любые хвори. Д. Дубур слышал его во Франции. Значит, оно известно в крайних точках Европы. (Прим, авт.)

Нелегко было утихомирить святой гнев благородного медика, который не желал больше слышать даже имени тетушки Деспы; наконец он обещал прислать через несколько часов научное лекарство, в котором не будет ни капли воды, холодной или теплой.

Пока доктор спешит домой, чтобы составить по всем правилам Галена свое чудодейственное снадобье, вернемся к одному из главных героев нашего рассказа — найденышу Миху.

[PMR]

Оказавшись в доме постельника, он первым делом оценил удобства нового своего жилища после превратностей лесной жизни; сравнил свою грубую крестьянскую рубашонку с изящным дорогим далматиком, в который нарядил его йоргу тотчас по прибытии в Сучаву; припомнил тумаки и колотушки, на которые так щедры были гайдуки, и сопоставил их с почтением, которое ему оказывали ныне все слуги, именуя не иначе как барчуком,— словом, он попал из сермяжников в бархатники, и это быстро помогло ему забыть об убитом отце.

Осмотревшись, Миху понял, что у постельника было еще два названых сына, куда более близких сердцу боярина,— Лука и Йоргу; мальчик сообразил и то, что постель-пик, быть может, полюбил бы его, не будь рядом ненавистных соперников.

Увидев мечущегося в лихорадке Луку, Миху сказал себе: «Хоть бы этот помер для начала!»

Зависть — одно из чувств, которые укореняются и крепнут в нас прежде всех остальных.

Библия, неизменно возвышенная в своих иносказаниях, свидетельствует, что зависть явилась уже в сердцах первых земных детей — Каина и Авеля. Великая истина заложена в этом!

Миху был. в комнатах, когда итальянский лекарь бранил мерзостную ворожбу тетушки Деспы,— и обрадовался. Но до его слуха дошло и обещание лекаря приготовить научное лекарство — и он опечалился.

* — Дядюшка Йоргу,— обратился Миху к письмоводителю, ударяя мячом оземь,— перец вредит ранам или пользует?

— Как же не вредит, дурачок, ежели от него плоть горит! Недаром валахи называют его лютеницей!

— А кто такие валахи?

— Это народ, живущий в соседнем княжестве.

— Так, значит, горят раны от перцу?

— Еще бы!

.Через некоторое время доктор прислал пузырек с мазью розового цвета, наказав Иоргу смазать раны больного перед сном и оставить так до другого дня, а там, мол, видно будет.

[PMR]

Йоргу оставил пузырек возле кровати и отлучился.

— Это мазь для дядюшки Луки? — спросил Миху.

— Эге.

Лекарство удесятерило муки больного. Он метался всю ночь. Лекарь, приехавший утром, удивился непредвиденному действию своего снадобья, предназначенного успокаивать боль и облегчать страдания; однако, сняв повязки, он обнаружил в мази частицы какого-то черного вещества, весьма сходные при рассмотрении с толченым перцем, отнюдь не входящим в примитивный рецепт, предписанный самим Галеном.

Иоргу же, припомнив расспросы Миху, сразу сообразил, чьих это рук дело.

— Составь лекарство заново, почтенный доктор,— сказал он.— И поверь, на сей раз никто не помешает лечению.

Итальянец глубокомысленно уставился в честные глаза письмоводителя и с таинственным видом возгласил:

— Вот они, бесовские происки бабы Деспы!

[PMR]

Глава V, в которой показывается, что так называемая большая политика есть занятие для несмышленых детей

Миновало две недели после описанной в прошлой главе трагической сцены. Лекарь навещал больного ежедневно, Иоргу собственноручно умащал раны Луки чудодейственным снадобьем, а Миху было настрого заказано переступать порог комнаты больного. Наконец, благодаря уходу и лечению, он мало-помалу начал поправляться, лихорадка отступила, и по временам он даже пытался ходить, опираясь на костыли.

Первый вопрос Луки был:

— Где постельник?

Иоргу подробно рассказал ему обо всем, начиная с прорицания звездочета и кончая приездом гетмана Арборе с док-тором Джеронимо. Лука умолк и погрузился в раздумья на два долгих дня. Результатом его размышлений явилась следующая дилемма: «Человек может убить другого либо

намеренно, по своей воле, либо нечаянно, по воле случая. На случайное убийство способен любой, и вины в том нет. Убивать же обдуманно не станет никто из тех, кто сопровождал постельника в Речь Посполитую. Я их всех отлично знаю, кроме... кроме найденыша. Если внуку господаря суждено быть убитым случайно, то никак нельзя знать, кто, упаси господи, убьет его; если же его убьют с умыслом, то убийцей некому быть, кроме Миху».

[PMR]

Придя к такому заключению, Лука разрешился от своего двухдневного молчания и на третий день спросил у йоргу, как ведет себя найденыш. Тогда Йоргу рассказал, как по доносу Миху попал в темницу старый гетман и как Миху подмешал перцу в леч****ю мазь, присланную итальянцем Джеронимо.

Лука, понятно, снова задумался. Порой он внезапно появлялся в светлице Миху и в упор смотрел на него; мальчика, однако, ничуть не тревожили эти инквизиторские взгляды. Лука предлагал ему один-два вопроса, на которые Миху отвечал не по летам рассудительно; он с отвращением присматривался к тому, как мальчик ловил мух и отрывал у них наподобие Домициана или бог знает кого еще то крылышко, то лапку, радуясь мучениям несчастных насекомых. «Дерзок, умен и зломыслен; весьма дерзок, весьма умен и весьма зломыслен!» — так бормотал Лука, возвращаясь к себе в комнату, и снова задумывался.

Лука изучал Миху, а Миху изучал Луку. Мальчик прекрасно понимал, что хорунжий не чувствует к нему приязни и решил нанести удар первым, тем более что после неудав-шейся проделки с перцем его ненависть к Луке усилилась: враждебность питается поражениями.

йоргу не раз с восторгом отзывался о необыкновенных способностях тетушки Деспы, которая, по его словам, могла обратить человека в волка, вызвать бурю, накликать погоп или засуху и даже, если явится в том нужда, свести луну с неба.

Миху прикинулся больным.

— Что у тебя болит? — спросил Йоргу.

— У меня в голове свистит...

— И все?

— У меня в сердце жжет...

— И только?

— У меня дрожат руки и ноги.

— Ляг — все пройдет.

— Сжалься, дядюшка Йоргу! Пошли за тетушкой Десной!

Йоргу посоветовался с Лукой.

— Да пошли за бабой, велика важность!

— А что скажет боярин, узнав, что в доме была женщина, да еще дважды?

[PMR]

— Но ведь его нет, а женщины злят только когда на них смотришь.

— Знаешь, мне это даже в голову не приходило...

Тетушка Деспа однако ж на зов прийти отказалась и пег

редала, что коли в доме постельника ей предпочли проклятого немца, то и она не станет впредь выставлять себя на смех.

— Тогда, дядюшка 0оргу, отправь меня к ней,— прошептал Миху, делая вид, что едва может говорить от боли.

йоргу позвал ловчего Фокшу и велел ему отнести мальчика на руках в жилище ворожеи.

Домик старой колдуньи стоял на пустынном холме, у подножья которого с однообразным шумом плескались волны Сучавы. Вместо ограды его окружал строй молодых тополей, словно отряд исполинов, зачарованных хозяйкой. Глинобитная небеленая хижина была, на манер ветряной мельницы, посажена на два толстых длинных бревна. Крыши не было видно, то ли потому, что она была плоской, то ли потому, что ее вовсе не было; последнее кажется более вероятным.

В городе уверяли, что внутри холма размещается чуть ли не подземный дворец, в котором тетушка Деспа хранит несметные сокровища и плетет свои тайные чары; нашелся к тому же смельчак, который пытался проникнуть в эту страшную пещеру со стороны реки и потонул в Сучаве, уже почти достигнув берега, что раз и навсегда отбило у досужих людей охоту даже помышлять о повторении подобного подвига.

[PMR]

Помещение, куда ловчий внес, хитреца Миху, представляло на вид обычную крестьянскую комнату. С одной стороны маленькая дверца вела в чулан, с другой стояли лавки и струганый стол, в углу висел образ святого Мины, изображавший могучего воителя в тот момент, когда он таскает за власы лохматого беса с высунутым языком; перед образом теплилась лампада; наконец, здесь стояла кровать с множеством перин, неоспоримо свидетельствовавших о непорочности тетушки Деспы. Да, да, седовласая девственница пятидесяти лет от роду, с носом, похожим на два носа сразу, с дикорастущей бородкой, с круглыми совиными глазами, на каждом из которых красовалось по бельму... Есть вещи, не подлежащие ни малейшему сомнению; к ним, между прочим, относилась и непорочность тетушки Деспы. Чтобы увериться в ней, довольно было один раз взглянуть колдунье в лицо.

Под столом резвились три черные кошки.

Хозяйка сидела у открытого незарешеченного окна и вяаяла чулок, бросая по временам быстрые взгляды на мутные воды Сучавы. На ней было рваное старое платье фландрского сукна, некогда зеленого, а теперь выцветшего до желтизны; голова ее была непокрыта, ибо, как мы уже заметили, она свято блюла все внешние приметы своего девичества.

— Милости просим,— сказала тетушка Деспа, увидев ловчего Фокшу.— С чем бог принес?

— Здорово живешь, бабушка,— почтительно сказал ловчий.— Допрежь всего хотел я тебя поблагодарить за... ну, знаешь, за что!

— Теперь, стало быть, она тебя любит?

— Сохнет по мне, бабушка!

— Что ж, я рада.

— Твоими молитвами... А нынче пришел я просить тебя, чтобы ты посмотрела этого мальчугана — занедужил.

— Можно... Но побей меня бог, ежели я еще раз переступлю порог вашего дома: слава господу, я немцам не шутиха!

— Так это, матушка, дело такое: потерянного не вернешь.

— Знаю, знаю, теперь каетесь... да ладно уж! Что с мальчишкой стряслось?

— У меня все тело разламывается,— ответил Миху, держась обеими руками за живот.

— Добро, братец Фокша,—сказала старуха.— Придется оставить здесь мальца до завтра.

[PMR]

— Ты не боишься? — спросил мальчика ловчий.

— А чего мне бояться? — вскинув голову, ответил Миху.

— Да я просто спросил...

— Я ничего на свете не боюсь... но мне больно.

— Смелого слугу сыскал себе постельник,— ухмыляясь молвила старая вещунья.

— Храбрец, да еще какой!.. Не знаю, что это взбрело хозяину в голову подбирать всех сосунков с большой дороги!.. Так до свиданья, матушка, целую ручки, а завтра утром снова явлюсь.

— Будь здоров, братец.

Когда Фокша ушел, тетушка Деспа шмыгнула в чулан и извлекла оттуда пузырек с мазью пепельного цвета, раздела мальчика, уложила на стол и принялась натирать ему суставы; одновременно она бормотала всякую околесицу, очень глубокомысленную и, кажется, в стихах:

Пришел мужичок,
В руках топорок,
В руках топорок
И — шасть на порог!

Никто не видал,
Никто не слыхал,
Одна матерь божья:
— Ты куда, прохожий?

— В лес иду я, мама!
— Ступай к Миху прямо!
— Пусть живет без боли,
Как он жил дотоле,

Будет снова чист
Весел и речист,
Будет он здоров
Без немцев-докторов...

[PMR]

Мальчик терпеливо сносил мучительное врачевание, пытаясь тем временем придумать, как бы половчее высказать знахарке истинную свою цель; однако тетушка Деспа терла и вертела его с таким ожесточением, что Миху показалось, будто у него косточки затрещали, и он взмолился:

— Хватит, бабушка! Уже не болит!

— Прошло? Так быстро?

— Да ведь... и раньше не болело.

Эти слова оказали на старуху действие, подобное удару молнии. Мальчишка посмел издеваться над ее мастерством! Дрожа от бешенства, она схватила его за волосы и поставила на ноги.

— Как ты сказал, молокосос? У тебя ничего не болело? Зачем же ты здесь?

— Не серчай, бабушка! Выслушай меня...

— Выкладывай!.. Тебя, стало быть, подучил немецкий доктор с княжеского двора?

— А вот и нет, бабушка!

— А вот и да, поганец!

— Сейчас я все объясню!.. Дядюшка Лука.,,

— Вот те на! Что же дядюшка Лука?

[PMR]

— Он хочет меня убить! Он видит, как меня хозяин любит, и боится, чтобы мне наследство не досталось; слышал я, как он сговаривался с дядюшкой йоргу прикончить меня... И еще с немецким доктором...

— О-о!

— Да, я сам слышал; вот я и прикинулся больным, чтобы свидеться с тобой и попросить...

— Чего же тебе от меня надобно?

— Лучше я убью дядюшку Луку, чем он убьет меня.

— И как же ты это сделаешь?

— Если ты поможешь...

— Я? Чем же?

— Дашь мне что-нибудь подсыпать ему в кушанье.

— Ты хочешь извести его?!

— Так это называется — извести?

Злодейская хитрость ребенка устрашила даже видавшую виды тетушку Деспу.

— Ладно,— сказала она после минутного размышления.— Ладно, мальчик. Я дам тебе яду.

Тут она снова нырнула в известный уже чулан и вынесла оттуда склянку с бесцветной жидкостью.

— Дай это Луке, пусть выпьет с водой.

— И он не догадается?

— Не бойся.

[PMR]

Тетушка Деспа одела Миху и отвела его в дом постельника; там она рассказала Луке обо всем, что произошло, и уверила его, что так называемая отрава, которую она дала мальчику, есть не что иное, как ключевая, без примеси, вода.

— Видишь, сынок, какое дело выходит! — сказала она с важностью.— Вот вы немцу доверяете, а ведь немец не поступил бы, как я!

Лука выпроводил старуху, наградив ее двадцатью грошами, мздой по тем временам весьма щедрой, и прибавив, что не все немцы так уж безнадежно плохи; потом он позвал Миху.

— Вели, чтобы принесли мне попить.

Мальчик, извернувшись, как белка, кинулся вон из комнаты и через мгновение появился с полным стаканом в руке.

— Выпей половину, а остальное дашь мне,— сказал Лука, пристально глядя ему в глаза.

— Я - не .буду пить! — возразил Миху, краснея пуще своего нарядного далматика.

— Пей, пей! Почему бы и нет?

— И правда, почему бы и нет! Я выпью, хоть мне и неохота,— ответил Миху, пытаясь скрыть волнение. Он принял стакан из рук Луки, понес его ко рту и... выронил, да гак ловко, что любой мог бы поклясться, что это чистая случайность.

[PMR]

Глава VI, проливающая свет на истинное толкование Установлений императора Юстиниана

— Странное дело! Темное дело! — говорил преподобный отец Софрбние, скрестив руки на груди наподобие древних мучеников.

— Научи меня, что делать! Дай совет, святой отец! — горестно повторял Лука. — Гы теперь и сам видишь: в мальчишку словно дьявол вселился: он будто и рожден для злодеяний и убийств. Я уж говорил тебе, как он предал гетмана, как растравил мою рану, как хотел опоить меня ядом... Что же дальше-то будет?

Отец Софроние выслушал жалобы Луки, покачивая головой с видом глубокомысленнейшего раздумья.

— Не миновать стать я прикончу его! Надо избавить мир от упыря, которому неймется высосать кровь из ближних своих,— сказал Лука после некоторого молчания.

— Грех! Смертный грех! — воскликнул преподобный отец, закатывая глаза, как святой на иконе.

— Тогда, может быть, розгами направить его на путь истинный? Лозой и увещаниями?

— Пустое дело, сын мой: поздно. Знаешь сам: волк линяет, а нрав не меняет.

— Как же быть?..

[PMR]

Здесь, чтобы хорошенько понять совет, который изрекут уста преподобного отца Софроние, нам следует ближе познакомиться с характером этого нового действующего лица нашей истории.

Отец Софроние был отпрыском рода Гангуров, одного из самых древних и самых знатных в Молдове. Отец его, вор-ник Штеф, радуясь смиренному и послушному поведению сына, решил дать ему мирское образование и послал отрока в Польшу, где юный Спёря (таково было его и:\*я до пострижения) блестяще окончил курс в краковской Ягел-лонской Академии, получив степень йесге1огит аос1ог, то есть доктора права. Отсюда, следуя обычаю состоятельных польских студентов, молодой Гангур совершил путешествие в Италию и некоторое время слушал курс лекций в Падуе.

Смуглая итальянка, дочь захудалого, но спесивого нобиля, безумно полюбила Сперю. Юноша был красив и к тому же иностранец, что составляет два великих достоинства в глазах любой женщины. Интрига началась серенадой, а кон-

чилась ловушкой. Отец девушки требовал, чтобы молдаванин принял католичество и венчался. Студент отказался: отпасть от православия значило погубить... душу?., нет, наследство; венчаться означало в лучшем случае лишиться всего; итак, он бежал из Падуи и воротился в Молдову.

Ворник Гангур, старец восьмидесяти лет, проживал в Бырладе. Сперя предстал пред его очи одетый по последней западной моде: берет с пером, тесный и куцый камзол, короткая накидка, пышный, в складку, ворот сорочки, неслыханные, шитые кожей штаны и пр. Когда юноша вошел в комнату, старый ворник встрепенулся, хотел было подняться из кресел, но — увы! — паралич поверг его наземь. Так и рухнул он замертво, с открытым ртом.

Вся Молдова верила, что ворник Штеф скончался от радости, не чаяв уже увидеть наяву своего единственного наследника, и только жители Бырлада полагали, что причиною его смерти явилось немецкое платье юноши — явленье, невиданное доселе в честном православном граде, каким был Бырлад.

[PMR]

Но что бы там ни толковали, а молодой Гангур стал обладателем несметных богатств. Однако золото не могло насытить червя честолюбия, пожиравшего его душу. Он знал, что быть боярином, даже самым знатным, даже логофетом или гетманом, еще не означает быть кем-то: лишь трон был тогда всем. В стране, где каприз господаря мог стоить любому головы — самого, казалось бы, неотъемлемого достояния человека,— даже богатство не могло служить порукой безопасности. Соперничать с троном мог только митрополит. «Митрополию! Митрополию любой ценой!» — сказал себе молодой Гангур.

За чем же дело стало! Сперя передает все свои имения в дар монастырю Тазл§у, и бывший краковский правовед, недавний падуанский любовник, едва достигший двадцати пяти лет, превращается в его преподобие отца Софроние. Добавим, что преподобными именовались тогда все монахи: и белые, и черноризцы.

Молодому послушнику удается в короткое время добиться признания монастырской братии двумя простыми средствами: во-первых, исполняя с тщанием все обеты монашеской жизни в согласии с уставом святого Василия; во-вторых, будучи всегда готовым — в его-то боярском чине и с его знаниями книжных премудростей всей Европы! — служить своим ближним, нищим и немощным.

Тем временем умирает игумен. Монахи сходятся на собор для выбора нового настоятеля, отвечающего уж не знаю каким синодальным канонам. Отец Софроние всходит на амвон и держит долгую речь, в которой красноречиво изображает качества, необходимые будущему избраннику братии, а именно: быть не слишком старым, ибо старость влечет за собой обветшание телес и памяти; владеть языками, ибо таковы были и апостолы Христовы; быть человеком, повидавшим чужие страны, умеющим отделить злаки от плевелов и благо от зла; наконец, принадлежать к знатному роду, дабы в отречении от мирских благ удивить свет силой веры... словом, его преподобие описал в подробности соб-стйеиную персону, но, не смея все же высказать свой замысел без обиняков, заключил речь словами: «Итак, я предлагаю выбрать игуменом преблагочестивого отца Нафа-найла».

[PMR]

Между тем отец Нафанаил был старик, уже стоявший одной ногой в могиле, не знал ни одного иностранного языка, никогда не покидал пределов Молдовы и был сыном простого крестьянина. Короче говоря, он не подходил ни по одной статье из всех, кои с таким блеском перечислил преподобный Софроние.

Монахи переглянулись и... провозгласили игуменом бедного Нафанаила.

Тут отец Софроние потерял терпение, забыл свои хитрости и, попирая всякое благочиние, завопил в полный голос: «Дурачье, вот вы кто!»

После столь комического саморазоблачения наш герой уединился в небольшой обители под Сучавой.

Здесь началась новая комедия смиренного богоугодного послушничества, в результате которой молодой лицемер стал вхож как духовник к самым именитым боярам, со многими из которых он как Гангур состоял в родстве, да к тому же самые красивые и самые набожные боярыни и боярышни не желали вверять нежных своих прегрешений никому, кроме преподобного отца Софроние. Постельник Шарпе, бывший при дворе в большой силе, ввел пастыря к себе, поручив его заботам духовное благополучие всего дома, а порой используя его дипломатические способности и обширные познания в языках...

[PMR]

Итак, после долгого раздумья преподобный отец Софроние наконец уставился на Луку и молвил гласом таинственным:

— Знаешь, сыне, что мы сделаем?

— Смиренно жду, святой отец, твоих наставлений.

— Тут, понимаешь ли, первое дело — не отклоняться ни на йоту ни от божеских законов, ни, тем паче, от челове-
120
ческих. Согласен, сын мой? Преславный и преблагочестивый император Юстиниан е своих Установлениях возгласил: го ахетоо 8«аюу ехадгср Vгре^V.

— Я, отче, по-гречески не разумею.

— Слова сии толкуются так: каждому свое да воздастся!

— Оно и хорошо бы; только я не понимаю, какая связь между императорским законом и найденышем Миху.

— А поразмысли!

— Прошу тебя, святой отец, пролей на меня свет твоей премудрости, ибо убог я разумом и книгам не обучен...

Отец Софроние поднялся, в замешательстве сделал несколько шагов по комнате и снова сел перед Лукой.

— Внемли же, сын мой. Ты уже слышал, что одно из Установлений юстиниановых гласит: каждому свое да воздастся. Заметь: свое. Скажи мне теперь, что может быть своего у мальчика, привезенного из лесу? Само собой, лес. Значит, применительно к настоящим обстоятельствам правило надо толковать следующим образом: справедливость состоит в том, чтобы воздать Миху свое, а именно — дать ему лес.